Укрепления и оборона поселений в древней Руси. Пленники в древней руси это
Данники и смерды в Киевской Руси. Социальное расслоение общества
Данник, каким его очерчивают исторические памятники, -довольно примечательная фигура зависимого люда эпохи древнерусского государства. Занимаясь данями, мы устанавливаем одну из наиболее архаических форм эксплуатации, восходящую к дописьменной истории восточного славянства. Важно поэтому определить существо этой эксплуатации и проследить ее эволюцию. Изучение даннических отношений представляет интерес и в другом плане, способствуя уточнению наших познаний о смердах, положение и общественная роль которых, несмотря на длительные усилия историков, остаются спорными и по сей день.
Полнее всего данничество отражено в летописях, причем значительная доля известий о данях падает на X в. Одна часть этих известий посвящена даням, взимавшимся с побежденных племен и народов, другая - установлению даннической зависимости среди родственных восточнославянских племен.
Сообщения первого рода относятся к весьма туманным временам и встречаются в недатированных летописных записях. Из них явствует, что дань добывают вооруженной рукой. Хазарские старцы, призванные растолковать своему «князю» полянскую загадку, с исчерпывающей полнотой охарктеризо-вывали стиль отношений в данничестве: «Мы ся доискахом оружьем одиною стороною, рекше саблями, а сих оружье обоюду остро, рекше мечь. Си имуть имати дань на нас и на инех странах».1 Побежденные платят дань ради мира («мира деля»). Она — своеобразная плата за мир и безопасность, предупреждающая угрозу грабежа и разорения со стороны неприятеля. В этом сходятся все источники: отечественные и иностранные.2
Обращаясь к свидетельствам о данях непосредственно у восточных славян и древних русов, замечаем аналогичное положение. В 884 г. Олег «победи северяны, и възложи на нь дань легьку, и не дасть им козаром дани платити...» Очень показательна запись под 885 г.: «Посла (Олег. - И.Ф.) к радимичем, ръка: "Кому дань даете?" Они же реша: "Козаром". И рече им Олег: "Не дайте козаром, но мне дайте". И въдаша Ольгови по щьлягу, яко же и козаром даяху».4 Судя по извлеченным отрывкам, существо дани, независимо от перестановки тех, кто ее присваивает, не меняется. Мы не думаем, что дань, которую получали хазары от северян и радимичей, являлась феодальной рентой. Не стала она таковой и после того, как Олег сменил хазар на этом поприще. О том, что межславянская дань была не более чем заурядным грабежом побежденного победителем, красноречиво говорят кровавые столкновения киевских князей с древлянами. Стоило древлянам-данникам отказаться от повиновения Киеву, сразу же оттуда предпринимался карательный поход. Особенно драматическим был 945 г. Убийство Игоря и прекращение платежа дани вызвали настоящую экспедицию против древлян, возглавленную вдовой убитого князя. Минуя «затворившиеся» древлян-ские города, Ольга устремилась к Искоростеню - организационному центру мятежа. И «посла ко граду, глаголюще: "Что хочете доседети? А вси гради ваши предашася мне и ялися по дань, и делають нивы своя и земле своя..."»1 Нас в данном случае не смущает, что слова Ольги - сплошная выдумка. Важно другое: старясь «переклюкать» древлян, княгиня прибегла к правдоподобным фактам. И вот тут оказывается, что древляне, кроме скрывшихся в Искоростене, изъявили покорность и согласие платить дань, получив тем самым возможность мирно возделывать свои нивы. В конечном итоге судьба Искоростеня была плачевной: «И побегоша людье из града, и повеле Ольга воемь своим имати а, яко взя град и пожьже и; старейшины же града изънима, и прочая люди овых изби, а другие работе предасть мужем своим, а прок их остави платити дань». Здесь дань еще яснее выступает актом грабежа и насилия победителя над побежденным.
Затем летописец рассказывает, как «иде Вольга по Дерьвь-стей земли с сыном своим и с дружиною, уставляющи уставы и уроки», как она «иде Новугороду, и устави по Мьсте повос-ты и дани и по Лузе оброки и дани». Это известие привело некоторых исследователей к мысли о реформе, осуществленной якобы княгиней в Древлянской земле и других областях Киевской Руси,4 а согласно С.В.Юшкову - по всей территории Киевского государства.5 В мероприятиях Ольги С.В.Юшков обнаружил «форсирование процесса сближения дани с типичной феодальной рентой».6 Неизвестно, почему С.В.Юшков рассуждает о всей территории Киевского государства, когда летопись вполне определенно называет области, где проводилась «реформа». Это территория древлян, земли по Мете и Луге. С древлянами все понятно: они обложены данью как покоренное племя. Но если припомнить, что по Луге в те времена жила водь,1 а по Мете «сидела» весь,2 то деятельность Ольги в здешних местах будет ничем иным, как наложением дани на подвластные иноязычные племена. И вряд ли ее меры представляли собой реформу, несогласную с предшествующей практикой.3 Княгиня скорее начинала не новое дело, а возвращалась к старой системе фиксирования дани, отринутой алчностью Игоря. Древляне, восставшие против неумеренного грабежа, в «уставах» и «уроках» получали гарантию того, что дань будет браться снова по норме, а не по произволу. Однако от этого грабительская сущность дани отнюдь не менялась. Не удивительно, что единственным инструментом добывания даней служила военная сила, опираясь на которую киевские князья доискивались данников, а стало быть, - различных дорогих товаров и всякого узорочья. Владимир Святославич был по меньшей мере банален, когда изрек: «Сребромь и златом не имам налести дружины, а дружиною налезу сребро и злато, яко же дед мой и отец мой доискася дружиною злата и среб-ра».1
Весь доступный нам комплекс известий о данях X в. и более раннего времени выносит даннические отношения на арену внешнеполитических комбинаций, указывая тем самым на отсутствие сбора дани внутри самого племени. Но брал ли что-нибудь киевский князь у своих людей? Сопоставив понятия «полюдье» и «дань», получим ответ на поставленный вопрос.
Источники, хотя и очень скудные, различают дань и полюдье как определенные сборы. Великий князь Мстислав Владимирович совместно с Всеволодом, сыном своим, отдают Новгородскому Юрьеву монастырю Буице «с данию, и с вирами, и с продажами», а также «осеньнее полюдье даровь-ное». В Уставной грамоте смоленского князя Ростислава проводится такое же различие дани и полюдья.3 Значит, дань и полюдье - не одно и то же. О недопустимости смешения дани и полюдья говорили некоторые наши историки.4 Какова тогда функция полюдья? В грамоте Юрьеву монастырю мы имеем «даровное полюдье» — какой-то, вероятно, дар населения своему князю. Эта мысль особенно укрепляется при знакомстве с источником, где упоминается полюдье в связи с именем Всеволода Большое Гнездо. Оказывается, он ходит в полюдье не среди «примученного» населения, а по жителям своего княжества. В Лаврентьевской летописи под 1190 годом сообщается о хождении за полюдьем Всеволода сначала в Ростов, а потом -в Переяславль.1 Но когда летопись повествует о данях, добываемых тем же князем, она открывает картину военных походов, «примучиваний», разворачивающихся за пределами Рос-тово-Суздальского княжества.2
Полюдье - сбор архаического происхождения. И нам лишь по необходимости, обусловленной недостатком источников, пришлось оперировать чрезвычайно малочисленным материалом более позднего времени. Если мотив полюдья уловлен нами верно, то косвенным аргументом в подтверждении предложенного его понимания может служить еще и тот факт, что основная масса свободного населения на Руси X века и, очевидно, предшествующей поры называлась «людьми». Поэтому полюдье и на сей раз следует уподобить определенному сбору со свободного населения («людей»), причем сбор этот, по всей видимости, имел добровольный (договорный) характер или, другими словами, являлся «даром». Возможно, по своему происхождению древнерусское полюдье сродни тем приношениям, которые, по свидетельству Тацита, древние германцы давали племенным вождям.
Таким образом, памятники отделяют дань от полюдья. Если дань была платежом, который взимался с побежденного народа под угрозой еще большего разорения и, следовательно, брался у иноплеменного населения, т.е. за границами земли победителей, то полюдье выступает актом какого-то соглашения и в качестве дара, предоставляемого князю обитателями того княжества, где он являлся управителем.
Думается, нет достаточных оснований зачислить полюдье в разряд феодальных повинностей. Полюдье и разные дары — древнейшие сборы, продержавшиеся в виде пережитков далекой старины вплоть до времен сложившегося феодализма.1 Еще дальше, чем полюдье, от феодальных платежей стоит дань, изучавшаяся выше. По своему экономическому существу она заметно отличается от ренты продуктами. На протяжении IX—X вв. дань была одним из видов военного грабежа, ничего общего не имеющего с феодальной эксплуатацией.2
Дань-контрибуция сохраняется и позже. Из суммы известий, приуроченных к XI - XII вв., вытекает, что дань в значении «примучиваний» - явление нередкое. При этом она по-прежнему собирается за пределами территории победителя (с касогов, югры, чуди, ятвягов). Дань, доставлявшаяся инородческими племенами древнерусским князьям и их воинам, легко сопоставляется с ясаком, который приносили народы Сибири, покоренные Москвой в XVI - XVII вв. Отдельные советские историки не без основания усматривали в данях прообраз сибирского ясака.3 Уподобление дани ясаку еще раз убеждает, что дань в наших примерах и феодальная рента — понятия далеко не тождественные. Данью обязаны лишь покоренные народы, а свободное население древнерусских земель-княжеств даннического тягла не несло. Когда киевский князь Святополк в 1093 г. решал, выступить ли против половцев или вершить с ними мир, наиболее трезвые головы советовали ему: «Аще бы их (воинов-отроков. - И.Ф.) пристроил и 8 тысячь, не лихо ти есть: наша земля оскудела есть от рати и от продажь».1 При значительной интенсивности даннических отношений внутри княжества вряд ли дань выпала бы из поля зрения «смысле-них», кивавших на рать и продажи как причины оскудения Киевской земли. О том, что отсутствие упоминания дани в подобной ситуации — дело не случайное, показывает еще одна летописная заметка, помеченная 1176 г. «Седящема Ростисла-вичема в княженьи земля Ростовьскыя, раздаяла бяста по городом посадничьство Руськым дедьцким. Они же многу тяготу людем сим створиша продажами и вирами. А сама князя молода бяста, слушая боляр, а боляре учахуть я на многое именье».2 Не менее красноречив отрывок из введения к Начальному летописному своду конца XI в., отразивший номенклатуру повинностей, налагаемых князьями на свободных жителей. Здесь снова фигурируют «творимые» виры и продажи, а о дани не обронено ни слова.3
Источники XI — XII вв., помогающие вникнуть в существо даннических связей, несут в себе черты, отсутствующие в памятниках, рассказывающих о событиях IX - X столетий. Персонификация данников - одна из этих черт; данник теперь называется смердом.1 Кем же был древнерусский смерд?
* * *
Самая ранняя информация о смердах имеется в «Истории Российской» В.Н.Татищева, где говорится о договоре 1006 г. князя Владимира с волжскими болгарами, по которому болгарским купцам запрещалось торговать с огневщиной и смердами, живущими в селах.2 Поскольку доверие к татищевскому известию подорвано С.Л.Пештичем,3 обратимся к источнику, не вызывающему ни у кого сомнений, - сообщению Новгородской Первой летописи, обозначенному 1016 г: «...Ярослав иде к Кыеву, седе на столе отца своего Володимира; и абие нача вой свои делите, старостам по 10 гривен, а смердом по гривне, а новгородцем по 10 гривен всем, и отпусти их всех домов...».4 Значит, тариф на услуги смердов был наиболее низким и служба их оплачивалась в десять раз меньше, чем тот же ратный труд обыкновенного новгородца, что, видимо, свидетельствует о смердах как о люде, социально неполноценном.5 С.А.Покровский видит в данном летописном тексте подтверждение своей мысли о смердах - свободном крестьянстве Древней Руси.6 Но вся сложность в том, что летописец не дает ответа на вопрос, являлись ли упоминаемые им смерды представителями древнерусского общества. Ведь не исключено, что они олицетворяли собой союзные Ярославу иноязычные племена, которые никакого отношения к сельскому населению Киевской Руси как таковой не имели. Поэтому С.А. Покровский поступает несколько опрометчиво, настаивая на своем толковании летописи.
После мимоходом брошенной «новгородским историографом» фразы о смердах памятники молчат о них пятьдесят с лишним лет и только в 1071 г. они появляются на далеком Бе-лоозере. Повесть временных лет сообщает: «В се же время приключися прити от Святослава дань емлющи Яневи, сыну Вышатину; поведаша ему белоозерци, яко два кудесника избила уже многы жены по Волъзе и по Шексне, и пришла еста семо. Ян же, испытав, чья еста смерда, и ведев, яко своего князя, послав к ним, иже около ею суть, рече им: «Выдайте волхва та семо, яко смерда еста моя и моего князя». Они же сего не послуша». Смерды здесь - жители запредельных по отношению к Черниговскому княжеству земель, обязанные данью Святославу. Их этническая принадлежность, по всей видимости, не славянская, так как обряды, которыми они сопровождали свои проделки над «лучшими женами», живо напоминают мордовский ритуал - обстоятельство, отмеченное в исторической литературе. Сквозь туман легенды о начале города Ярославля выступают сходные обстоятельства. Ярослав Мудрый побеждает язычников, живущих в селище Медвежий угол, расположенном на берегу Волги и Которосли, и собирает у них дань. Сбор ее не был единовременным: Ярослав вновь приезжает за данью к «поганым».3 Е.И. Горюнова считает последних мерей. ' Можно думать, что население Медвежьего угла, побежденное Ярославом, превращалось в смердов, платящих дань киевскому князю. В «Повести о водворении христианства в Муроме» находим аналогичные факты.
Дознание Яна Вышатича насчет принадлежности смердов натолкнуло С.Н. Чернова на вполне правдоподобную идею о существовании смердов, неподведомственных Святославу черниговскому и находящихся в зависимости от какого-либо другого князя или Новгорода Великого. Догадка С.Н. Чернова о разделе «сфер влияния» и властвования над смердами между древнерусским княжьем находит полное обоснование в описаниях новгородского хрониста: «Иде Даньслав Лазутиниць за Волок даньником с дружиною своею, и присла Андреи полк свои на нех, и бишася с ними, и бяше новгородець 400, а суз-далець 7000; и пособи бог новгородцем, и паде их 300 и 1000 , а новгородцов 15 мужь, и отступиша новгородци, и опять ся воротивше, взяша всю дань, а на суздальскых смердах другую, и приидоша вси здрави».4 Приведенный рассказ интересен не только отражением соперничества из-за даней, но и тем, что под смердами здесь разумеются иноязычные племена, живущие на территории, не входящей в состав древнерусских земель-княжеств. Итак, смерды тут, как и в прошлых примерах, - неславянские племена, покоренные и обложенные данью. Именно о таких смердах идет речь в Новгородской летописи под 1193 г., когда состоялся поход новгородцев на Югру, которая сама себя отрекомендовала смердами-данниками. Все это свидетельствует о существовании смердов в XI - ХП вв., бывших «примученными» племенами неславянского, как правило, происхождения. В исторических источниках они начинают фигурировать с конца XI в. Это - условно говоря, «внешние смерды». Их главная обязанность - плата дани. «Внешние смерды» не являлись частью населения княжества-государства, обложившего их данью. Вот почему эта дань являлась не феодальной рентой, а своеобразной контрибуцией. Отсюда ясно, что названных смердов нельзя толковать как феодально зависимых. Это - свободный люд, объединявшийся в общины. Поскольку же «внешние смерды» не входили в состав древнерусского общества, то их свобода не может быть использована для характеристики внутренних социально-экономических связей в Древней Руси. Но источники сохранили память о смердах, живущих на территории древнерусских земель-княжеств. Они размещались по всей Руси: в Киевской «волости», Галицкой Руси, Ростово-Суздальском крае, на землях Новгорода Великого.1
Источники часто ставят их на одну доску с холопами.2 Не случайно новейший исследователь смердов пишет : «Летопись, как и Русская Правда, свидетельствуют о близости по своему положению смердов и холопов».3 Заключая о близости статуса холопов (рабов) и смердов, мы отнюдь не должны отождествлять их, ибо памятники, с одной стороны, уравнивают холопа и смерда, с другой же, - разделяют.
Зависимое состояние смердов отразилось в ст.90 Пространной Правды, говорящей насчет наследства смердов. О зависимых смердах идет речь и в грамоте Великого князя Изя-слава Мстиславича новгородскому Пантелеймонову монастырю: витославицкие смерды потеряли право распоряжаться своею судьбой и пребывают под безусловным контролем владельца.1
В устах свободного человека слово «смерд» имело презрительный, оскорбительный для чести оттенок. Племя смердье -все равно, что смердье отродье.3 Бранное значение слова «смерд» держалось долго: новгородский архиепископ Геннадий сына попа Самсонки, еретика, обругал «смердом», а раздраженный Василий III кричал боярину И.Н. Беклемишеву: «пойди, смерд, прочь, не надобен ми еси».5 Для рассказчика, сообщающего подробносги присоединения Новгорода к Москве, смерд и скот - взаимообратимые понятия: «... и еще наи-моваху злых тех смердов, убийц, шилников и прочих безъиме-нитых мужиков, иже скотом подобии суть...».6
Зависимое положение смердов подводит к мысли о смердах как части сельского населения Древней Руси, а не его совокупности. Еще в конце XIV века смерды несколько противополагаются другим крестьянам. В «ободной грамоте» 1375 г. читаем: «Се докончаша мир в мир с челмужским боярином з Григорьем Семеновичем и се его детми... староста Вымоченского погосту Артемий, прозвищем Оря, со всем племянем да шунские смерды Иван Герасимов да Василей, прозвищем Стоивор Глебов, да Игнатей, прозвищем Игоча, да Осафей Перфильевы дети, да и вси шунжане ... мир взяли и межу в Челмужском погосте урядили...»1
Сравнительно недавно с обоснованием тезиса о смердах как о свободном сельском населении Древней Руси выступили С.А.Покровский и М.Б. Свердлов. Прав Л.В.Черепнин, когда пишет: «Мало что прибавляют к нашим представлениям о смердах рассуждения С.А.Покровского. Они очень нечетки и противоречивы».2 Действительно, потратив уйму энергии, чтобы опровергнуть своих противников и доказать свободное положение древнерусских смердов, автор неожиданно заявляет: «Значит ли, что смерды общинники XI - XII вв. не были зависимы от феодалов? Нет, эта зависимость имела место. Она выражалась в обязанности платить дань, в узурпированном князьями праве верховной собственности на землю и захвате ими важнейших угодий, в передаче права сбора даней и судебных штрафов, а значит, и права суда боярам и монастырям, все туже затягивавших петлю зависимости, в праве захвата наследия смердов, умершего без сыновей».3 Видимо, С.А. Покровский сам еще не вполне разобрался в сущности вопроса о смердах, чем и объясняются внутренние противоречия, имеющиеся в его работе. Столь же противоречивы и выводы М.Б. Свердлова. Обращаясь к грамоте Изяслава Мстиславича Пантелеймонову монастырю, он пишет: «Одним постановлением смерды передаются монастырю, на новое владение дается иммунитет, и смерды оказываются в феодальной зависимости от своего господина». Этим автор подорвал свой собственный взгляд на смердов - свободных крестьян XI - XII вв. Итак, ни С.А. Покровскому, ни М.Б. Свердлову не удалось опровергнуть представления о смердах как особой категории зависимого населения Древней Руси.
В качестве подсобного материала, подтверждающего предположение, согласно которому смерды являли собой отдельную группу русского общества, не покрывавшую все сельское население Руси XI - XII вв., можно привлечь топонимические данные. Если бы термин «смерд» обозначал крестьян в целом, то выделять (равно обозначать) волость Смерда,1 деревню Смердяково,2 деревню Смердыня,3 Смердьи места, Смердий наволок, Смердьево озеро, Смердью речку7 не имело бы смысла. Только определенная локальность смердов вызвала потребность привязать их к той или иной местности.
Местное свободное население Древней Руси, как мы знаем, дани своим князьям не платило. Не взималась дань и с зависимых людей туземного происхождения, таких, как закупы, изгои и им подобные. О смердах же памятники говорят как о плательщиках дани.9 Отсюда, по крайней мере, следуют два вывода: 1) смерды - люди зависимые; 2) они - выходцы не из местных жителей, а взяты со стороны. Последний вывод влечет к заключению, что смерды - это бывшие пленники.10 Мысль о смердах-пленниках, посаженных на землю, уже выдвигалась исследователями, но в самой общей и отвлеченной форме. В. Лешков, например, высказал предположение о смердах в качестве военнопленных, поселенных на землях князя и казны.1 «В дотатарский период, - говорил Н.И. Костомаров, - смерд был что-то среднее между свободным и рабом. Нам кажется всего вероятнее, что смерды возникли из военнопленных, которых князья селили на своих землях».2
На Руси X - XII вв. пленники именовались челядью. Смерды, следовательно, - это челядь, посаженная на землю. В летописях примерно с XI в., т.е. со времени появления в источниках термина «смерд», поветствуется о массовых перегонах пленников.3 Совсем не случайно на Руси ходила поговорка: «Зле, Романе, робишь, что литвином орешь».
Нельзя, разумеется, думать, что положение челяди и смердов (экс-челяди) было одинаковым. Статус челяди, находившейся в частных руках, и смердов (челяди), поселенных на государственных землях, во многом не совпадал. Смерды, в отличие от частновладельческой челяди, имели собственное хозяйство. При наличии сыновей они могли завещать им свое имущество. Смерды платили князю «продажу», что поднимало их над остальной массой рабов. Здесь мы наблюдаем примерно то же, что встречалось в истории других стран. В Римской империи, например, государственные рабы управляли своим имуществом, их обязательства продажи, дарения считались юридически законными.4 Словом, они находились в том же положении, что и отпущенники частных лиц.5
Наделение смердов некоторыми прерогативами, по сравнению с обычной челядью, объясняется прежде всего обязанностями, которые лежали на них. Так, пленников древнерусские князья использовали для защиты границ.1 Смерды поставляли лошадей, необходимых для организации походов против «дикого поля».2 Смерды, наконец, «давали» дань, вливавшуюся в государственный бюджет. Вот почему переселение пленников являлось событием государственного значения.3
В своем первоначальном значении «внутренние смерды», стало быть, - это государственные рабы, возникновение которых связано с поселением пленников (челяди) на государственных землях. Со временем князья как представители государства стали передавать власть над ними в руки частных лиц и духовных корпораций, подтверждением чего служит известная грамота Изяслава Мстиславича Пантелеймонову монастырю. Возможно и то, что князья, злоупотребляя своим положением, переводили смердов в состав работников собственного хозяйства. Шло формирование частновладельческих смердов. Первоначально однородная масса смердов раскалывалась на группы, находящиеся в более тесной и непосредственней связи с вотчинниками: князьями, монастырями и, возможно, другими господами.4
Если государственных смердов, весьма сходных с рабами фиска Западной Европы, нельзя относить к феодально зависимому люду, то некоторую часть владельческих можно рассматривать как одну из первых групп крепостных в России. Во всяком случае, есть основания предполагать, что эволюция государственных смердов в обстановке снижения социального статуса рядовой массы свободного населения, окончательно сложившейся в послемонгольский период, и постепенного вхождения иноязычных племен в состав населения Руси шла по линии слияния этих смердов со свободным крестьянством,1 а эволюция частновладельческих смердов вела, безусловно, в феодальную неволю. Последний процесс проходил значительно скорее и ближайшие результаты его ощутимы уже в Киевской Руси, чего нельзя сказать о первом.
Таким образом, история древних смердов развивается по нескольким, доступным для изучения этапам. Появление термина «смерд» связано с межплеменной борьбой. Сначала смерды выступают в роли покоренных племен, обложенных данью, которая не была феодальной рентой, а являлась самым распространенным по тому времени видом грабежа. Для XI -ХП вв. такие смерды - обычное явление. Однако в состав населения Древней Руси они не входили. Это, говоря условно, -«внешние смерды».
Затем появляются «внутренние смерды», живущие на территории собственно древнерусских княжеств, несущие всякого рода повинности государству, главной из которых была уплата дани. Они происходили от пленников (челяди), поселенных на государственных землях.
Дальнейшая эволюция «внутренних смердов» идет путем формирования следующих групп: смерды государственные и владельческие (княжеские и монастырские). Мы не рискнули бы полностью отождествлять дань, которую платили государственные смерды, с феодальной рентой. Что касается характе-
1 В этой связи весьма показательна «мировая» о размежевании земель в Челмужском погосте Обонежья. «Се докончаша мир в мир, — говориться в документе, - с челмужским боярином з Григорьем Семеновичем и со его детьми, с Обакуном и Савелием, староста Вымоченского погосту Артемеи, прозвишем Оря, со всем племянем, да шунския смерды Иван Герасимов да Василеи, прозвищем Стоивор Глебов, да Игнатеи, прозвище Игоча, да Осафеи Перфильевы дети, да вси шунжане, и вси толвыяне, и вси куза-рандцы, и вси вымоченцы з Григорьем и с его детми мир взяли и межу в Челмужском погосте урядили» (Грамоты ВНП, стр. 285). Как видно из грамоты, шунгские смерды, хотя и выделяются, но мало чем отличаются от остальных общинников-крестьян.
Смерды государственные, княжеские и монастырские, а также, вероятно, других вотчинников составляли категорию смердов на Руси конца XI - XII вв. Поэтому слово «смерд» обозначало не в целом сельское население, а зависимый разряд его.
Итак, есть основания говорить о существовании в XI-XII вв., с одной стороны, смердов «свободных», представляющих собой покоренные племена, обязанные данью, с другой стороны, - зависимых, сидящих на государственной земле и отправляющих повинности по отношению к государству и частным лицам, если последние получили на то право.
Киевская Русь. Оглавление
www.protown.ru
Укрепления и оборона поселений в древней Руси
Вопрос о том, когда славяне появились на территории, где позднее сложилось Древнерусское государство, до сих пор окончательно не решен. Некоторые исследователи считают, что славяне являются исконным населением этой территории, другие полагают, что здесь обитали неславянские племена, а славяне переселились сюда уже значительно позже, лишь в середине I тысячелетия н. э. Во всяком случае славянские поселения VI–VII вв. на территории современной Украины нам уже хорошо известны. Они расположены в южной части лесостепи, почти на границе степей. По-видимому, обстановка здесь в это время была достаточно спокойной и можно было не опасаться вражеских нападений — славянские поселения строились неукрепленными. Позже обстановка резко изменилась: в степях появились враждебные кочевые племена, и здесь стали сооружать укрепленные поселения, по древнерусской терминологии — города .
В течение VIII−Х вв. славяне постепенно заселили всю территорию, где слагалось Древнерусское государство, — от границы со степью на юге до Финского залива и Ладожского озера на севере. На этом огромном пространстве нам известно большое количество славянских городищ — остатков укрепленных поселений. Они очень похожи друг на друга по общей системе обороны и, очевидно, отвечают одним и тем же тактическим приемам осады как на юге, так и на севере. Здесь и там славяне имели дело с разными врагами: на юге, в полосе лесостепи, это были степные кочевники, на севере, в лесной зоне, — различные финские и литовские племена. Конечно, эти противники были по-разному вооружены, владели различными военными приемами. Но все они не имели организованной армии и не умели осаждать укрепления.
Особенно хорошо мы знаем, как нападали степняки; они внезапно налетали на русские селения, захватывали скот, пленных, имущество и так же стремительно возвращались назад в степь. Если на пути их продвижения оказывалось укрепленное поселение, они пытались с налету захватить его, но, встретив организованное сопротивление, не старались взять поселение штурмом. Естественно поэтому, что укрепления раннеславянских градов могли быть не очень крепкими; их задачей было лишь задержать врага, не дать ему внезапно ворваться внутрь поселка и, кроме того, предоставить защитникам прикрытие, откуда они могли бы поражать врагов стрелами. Да у славян в VIII–IX, а частично даже и в Х в., еще и не было возможностей строить мощные укрепления — ведь в это время здесь только слагалось раннефеодальное государство. Большинство поселений принадлежало свободным, сравнительно немноголюдным территориальным общинам; они, конечно, не могли своими силами возводить вокруг поселения мощные крепостные стены или рассчитывать на чью-либо помощь в их строительстве. Поэтому укрепления старались строить так, чтобы основную их: часть составляли естественные преграды.
При создании укреплений прежде всего выбирали такую площадку, которая была бы со всех сторон защищена естественными препятствиями — реками, крутыми склонами, болотом. Наиболее подходящими для этой цели были островки посреди реки или среди труднопроходимого болота. Островная схема обороны поселка требовала минимальных затрат труда для его укрепления. По краю площадки строили деревянный забор или частокол и этим ограничивались. Правда, у таких укреплений имелись и очень существенные изъяны. Прежде всего в повседневной жизни очень неудобной была связь такого поселения с окружающей местностью. Кроме того, размер поселения здесь целиком зависел от естественных размеров островка; увеличить его площадь было невозможно. А самое главное, далеко не всегда и не везде можно найти такой остров с площадкой, защищенной естественными преградами со всех сторон. Поэтому укрепления островного типа применялись, как правило, только в болотистых местностях. Характерными примерами такой системы являются некоторые городища Смоленской и Полоцкой земель.
Там, где болот было мало, но зато в изобилии встречались моренные всхолмления, укрепленные поселения устраивали на холмах-останцах. Этот прием имел широкое распространение в северо-западных районах Руси. Однако и такой тип системы обороны связан с определенными географическими условиями; отдельные холмы с крутыми склонами со всех сторон есть также далеко не везде. Поэтому наиболее распространенным стал мысовой тип укрепленного поселения. Для их устройства выбирали мыс, ограниченный оврагами или при слиянии двух рек. Поселение оказывалось хорошо защищенным водой или крутыми склонами с боковых сторон, но не имело естественной защиты с напольной стороны. Здесь-то и приходилось сооружать искусственные земляные препятствия — отрывать ров. Это увеличивало затраты труда на строительство укреплений, но давало и огромные преимущества: почти в любых географических условиях было очень легко найти удобное место, заранее выбрать нужный размер территории, подлежащей укреплению. Кроме того, землю, полученную при отрывании рва, обычно насыпали вдоль края площадки, создавая таким образом искусственный земляной вал, который еще более затруднял противнику доступ на поселение.
Все это сделало мысовой тип обороны наиболее распространенным у славян, начиная с древнейшего периода, т. е. с VIII−IX вв. Именно к этому типу относится подавляющее большинство городищ так называемой роменско-борщевской культуры, охватившей в VIII−Х вв. обширную территорию днепровского лесостепного левобережья. Одно из таких городищ — Новотроицкое — было целиком раскопано и детально изучено (рис. 1). Как и во всех укрепленных поселениях мысового типа, одна из сторон поселка не имела естественной защиты и ее прикрывал широкий ров. Никаких следов деревянной оборонительной стены по краям площадки не обнаружено, хотя возможно, что какое-либо деревянное ограждение первоначально существовало.
1. Восточнославянское укрепленное поселение
IX в. Реконструкция И. И. Ляпушкина по материалам раскопок
Новотроицкого городища
Основное значение в организации обороны в VIII-Х вв. имели все же не деревянные укрепления, а земляные препятствия — естественные склоны и искусственные рвы. В тех случаях, когда склоны мыса были недостаточно крутыми, их искусственно подправляли: примерно на середине высоты отрывали горизонтальную террасу, так что верхняя половина склона приобретала большую крутизну. Такой прием — террасирование, или, употребляя современный военно-инженерный термин, эскарпирование, склонов в древнерусских укреплениях применяли очень часто. Особенно часто эскарпировали не все протяжение склонов мыса, а лишь небольшой участок на самом его конце, где уклон обычно бывал менее крутым.
Хотя мысовой и островной типы укреплений существенно отличались один от другого, между ними было много общего. Это прежде всего сам принцип подчинения системы обороны естественным защитным свойствам рельефа местности. В восточнославянских поселениях VIII−Х вв. этот принцип был единственным. Наземные деревянные оборонительные конструкции играли подчиненную роль и им не уделяли большого внимания. Обычно ставили деревянный частокол, следы которого обнаружены на ряде городищ Смоленщины. Применяли и другой тип деревянного забора — горизонтально положенные бревна зажимали между попарно забитыми в землю столбами.
Так строили восточные славяне свои укрепления вплоть до второй половины Х в., когда окончательно сложилось древнерусское раннефеодальное государство — Киевская Русь.
См. так же:Вооружённые силы во времена основания древнерусского государства
biofile.ru
Челядь и холопы. Социальный класс в Киевской Руси древней
Восточные славяне достигли социального неравенства задолго до образования Древнерусского государства. Согласно сведениям византийских авторов VI в., склавинам и антам хорошо было знакомо рабство. Оберегая собственную свободу, они добывали рабов извне. Средством формирования контингента рабов у них являлась война, а исходным материалом -пленники.1 Следовательно, источники рабства в раннем восточнославянском обществе лежали за пределами отдельно взятого племени, и рабы поставлялись за счет соседей.
Рабы-иноплеменники - наиболее древний тип зависимого люда на территории, занятой восточным славянством. Вполне естественно, что в древнерусских письменных источниках они должны появиться прежде какой-либо другой категории зависимого населения. Самая архаическая форма зависимости, известная Руси, маскируется под именем «челядь».
Впервые с челядином нас сводит «Повесть временных лет», сохранившая тексты договоров Руси с Византией. Из документов видно, что челядь всецело принадлежала господину, и если челядин бежал или похищался, хозяин разыскивал его как свою безусловную собственность.1 Челядь продавали и покупали. В Царьграде существовал даже специальный рынок, «идеже рустие купци приходяще челядь продають» .2 Правомерно поступают те исследователи, которые в челяди договоров Руси с греками усматривают рабов.3
Будучи ходким товаром, челядь олицетворяла собой определенное богатство. Понятно, почему ею одаривают при случае.4 Нередко она ставится вровень с другими предметами торга, а порой - и просто вещами.
Г В челядине Краткой Правды (ст.И, 16) раб узнается без особого труда: он состоит в полной собственности господина, признаваемой и поддерживаемой законом. Скрывшегося челя-дина вылавливали и возвращали владельцу. Торговля челядью, судя по данным памятника, - самое заурядное явление. С юридической точки зрения, представленной в Краткой Правде, челядин целиком бесправен, выступая как объект права по отношению к законодателю и как вещь по отношению к господину.
Изучая челядь и холопов Краткой Правды, И.И.Смирнов уверился в том, будто внутри ее «термины "холоп" и "челядин" четко размежевываются, распределяясь между Древнейшей Правдой и Правдой Ярославичей».6 Отсюда автор сделал вьюод об исчезновении, отмирании челядинства и смене его холопством, произошедшей в середине XI в. 1Аналогично рассуждают А.А.Зимин и Н.Л. Рубинштейн.2 Едва ли утверждения этих исследователей могут быть приняты, ибо в руках у нас нет двух законченных и самостоятельных кодексов - Древнейшей Правды и Правды Ярославичей. Мы имеем дело прежде всего с Краткой Правдой, являющейся редакцией двух основных документов, связанных с именами Ярослава и его сыновей. Краткая Правда, хотя и скомбинирована из двух Правд, но не механически, а синтетически. Поэтому она -цельный памятник, соединивший в себе несколько источников «после соответствующей переработки и редакционных изменений». Но поскольку Краткая Правда есть памятник единый и цельный, надо, видимо, говорить о челяди и холопах применительно именнно к Краткой Правде, а не к отдельным ее пластам, называемым учеными Древнейшей Правдой и Правдой Ярославичей. А это значит, что челядь-рабы - институт, распространенный во времена создания Краткой Правды (конец XI в.), и что, следовательно, ни о какой замене термина «челядин» термином «холоп» Краткая Правда свидетельствовать не может.
О наличии челяди в социальной структуре Руси XII в. повествует Пространная Правда, где в ст. 32 установлено: «Оже челядин скрыеться, а закличуть и на торгу, а за три дня не вы-ведуть его, а познаеть и в третий день, то свои челядин поня-ти, а оному плати 3 гривны продажи».4 Чтобы лучше понять смысл данного предписания, сравним его со ст.56 Пространной Правды, повелевающей «холопить» закупа, дерзнувшего бежать «от господы»., При сопоставлении обнаруживается то обстоятельство, что побег челядина остается без социальных превращений, тогда как бегство закупа каралось переводом его в обельные холопы. Иначе, бежавший челядин при возвращении господину оставался челядином, а закуп терял свой прежний статус и становился рабом. Если бы термин «челядин» ст. 32 обозначал просто зависимого человека,1 то последствия побега непременно подверглись бы детализации со стороны законодателя, как это мы имеем в примере с закупом. Сбежавший челядин сохранял свое челядинство только потому, что он был раб. Ведь низших, чем рабство, социальных ступеней жизнь не знала.
Из ст.38 Пространной Правды явствует следующее: челядь была весьма привычной в господском обиходе; челядь сплошь и рядом продается, покупается. В последнем случае замечаем необыкновенную бойкость торговых операций — живой товар проходил через одного, другого, третьего, четвертого покупателя. Ясно, что челядью торговали постоянно. Но продажа челядина была бы незаконным актом, если бы под именем «челядь» скрывалась «совокупность работавшего на вотчинника населения». Русская Правда, как известно, категорически запрещает продажу закупа. Проданный господином закуп получал свободу. Стало быть челядин рассматриваемой статьи -раб. Б.А.Романов, исследуя нормы Русской Правды и принимая во внимание содержание ст.38, писал: «Перед нами здесь картина внутренней работорговли с довольно быстрым оборотом...»4
Ст. 38 Пространной Правды содержит довольно характерную деталь, судя по которой челядин тем лишь отличается от скота, что наделен даром речи. Статья же 99, толкующая о плоде от челяди и скота, низводит тем самым челядина до уровня домашнего животного. По наблюдениям Б.А.Романова, челядь и скот «одно из самых распространенных языковых сращений, стандартная формула летописных записей». Во всем этом нельзя не видеть указания на рабское существо челяди.
Итак, источники позволяют утверждать, что челядь на Руси X - XII вв., - это рабы.2 Между тем в литературе широко распространено мнение, будто бы челядь конца XI - XII вв. выступала в качестве всей барской дворни, включавшей различные группы зависимого люда. С.А.Покровский назвал это мнение «ученой легендой».3
Какие факты приводят сторонники столь универсальной интерпретации термина «челядь»? Важное значение они придавали и придают некоторым летописным текстам, содержащим упоминания о челяди. Недаром и М.Б.Свердлов заявляет: «Исследователи, определявшие положение "челядина" как раба, не пересмотрели наблюдения Б.Д.Грекова о том, что ,челя-дью на рубеже XI - XII вв. назывались взятые в плен "люди", "холопы", "смерды", т.е. различные слои свободного и зависимого населения»^ Познакомимся, однако, ближе с аргументацией Б.Д.Грекова.
Он привлекает сообщение Владимира Мономаха, который однажды, напав на Минск, не оставил в городе «ни челядина, ни скотины».5 Тут, по словам ученого, «несколько яснее среди челяди проглядывают не-рабы». Б.Д.Греков верно говорит: «Трудно предположить, чтобы Владимир Мономах с дружиной имели возможность строго различать рабов и не-рабов в момент нападения на город Минск. Тут, несомненно, часть неселения была истреблена, часть уведена в плен без различия их социального положения».2 Но это отнюдь не значит, что сама челядь, угнанная князем, была разнородной по составу. Пленив население Минска, среди которого могли быть люди разных социальных положений, Мономах превратил его в челядь - пленников-рабов, т.е. в однородную социальную группу.
Не оправдывает надежд Б.Д.Грекова и другой отрывок из Поучения Владимира Мономаха: «и потом к Меньску ходихом на Глеба, оже ны бяше люди заял и Бог ны поможе, и створи свое мышленое».3 Оценивая это известие, автор замечает: «Нет ничего невероятного в том, что этих захваченных Глебом людей можно назвать и челядью».4 Конечно, можно. Но по отношению к какому князю? К Глебу и только к Глебу. И тогда социальные признаки «людей» резко меняются: они силой вырываются из привычной им общественной среды, им придается единая социальная форма пленников-рабов, которым соответствует наименование «челядь».
Летописная фраза «Володимир же умирися и начаста быти во велице любви, Володимер же и челядь ему вороти, што была рать повоевала»,5 взятая Б.Д.Грековым, свидетельствует лишь о том, что князь Владимир Василькович вернул своему бывшему противнику пленников, захваченных в войне.
Требует оговорок и еще одна ссылка на источник, проделанная Б.Д.Грековым. Речь идет о требованиях, предъявленных после соглашения в Уветичах Володарю и Васильку князьями Святополком, Владимиром, Давидом и Олегом: «А холопы наша выдайта и смерды». Само собой разумеется, что участники Уветичского пакта имели собственных холопов и смердов. Они (холопы и смерды) не меняли своего социального облика относительно к прежним господам. Однако статика эта была идеальной, существуя только в умозрении Святопол-ка, Владимира, Давида и Олега. Фактически же с княжескими холопами и смердами произошел метаморфоз: они стали челядью. Б.Д.Греков пишет: «Каким образом чужие смерды и холопы оказались у Вол о даря и Василька, догадаться нетрудно. Это — их полон. Это они успели ополониться челядью, которую недавно враждебные, а сейчас замирившиеся князья хотят получить обратно». Верно то, что чужие смерды и холопы оказались у Володаря и Василька. Но отсюда никак не следует, будто примирившиеся князья стремятся получить обратно свою челядь. Они требуют выдачи не челяди, а своих холопов и смердов, о чем прямо и говорят.
В Ипатьевской летописи под 1282 г. рассказывается, как «воспомяну Володимер, оже преже того Лестко, послав Люб-линець, взял бяшеть у него село на Въкраиници именем Во-инь, и напоминася ему Володимир о том много, абы воротил челядь, он же не вороти ему челяди его».3 Какую силу доказательств мог извлечь Б.Д.Греков из приведенного отрывка? Неужели так невероятно предположение, что владимиро-волынский князь держал пленников-рабов (челядь), сосредоточив их в одном селе? Неужели древнерусский землевладелец не мог располагать семьюстами голов челяди, как это было в путивльском имении Святослава,4 или даже 5 селами с челядью, зафиксированными во вкладной Глебовны — вдовы князя Глеба Всеславича? Здесь нет ничего нелепого. Все это могло быть в жизни тем более, что в плен уже в те времена брали сотнями и тысячами.1
Внутренне противоречивым кажется один из ответственных выводов Б.Д.Грекова: «Ополониться челядью не значит захватить только рабов. Захваченные в плен разные категории населения, однако, превращаются тем самым в челядь, где имеются рабы и не-рабы».2 По поводу данного суждения С.А.Покровский правильно заметил: «Это соображение трудно понять. Видимо, Б.Д.Греков хотел сказать, что после захвата пленных их сортировали: рабов оставляли рабами, а не рабов делали феодально зависимыми. Но на эту странную операцию нет никаких указаний в источниках. Скорее здесь можно видеть пример того, как неправильная, предвзятая точка зрения заводит в тупик даже такого талантливого исследователя, каким был Б.Д.Греков».3
Итак, доводы Б.Д.Грекова в вопросе о челяди не убеждают.
В последний раз обосновывал идею о том, что термины «челядин» - «челядь» постепенно перерастают свое первоначально узкое значение, сливаясь с названием «люди» в качестве обозначения всего зависимого от феодала населения, Л.В.Черепнин. Автор ссылается на ряд летописных известий о войнах XI - XIII вв., во время которых князья якобы «захватывали зависимых людей противника».5
При обращении к летописным материалам, на которые опирается Л.В.Черепнин, обнаруживается, что термин «люди» в них отсутствует. Поэтому сопоставление его с термином «челядь» в рамках упомянутых материалов выглядит по меньшей мере условно. Утверждение же, что во всех этих известиях говорится о захвате князьями зависимых людей противника, далеко не бесспорно, ибо в подавляющей массе военных повествований речь идет о захвате челяди вместе со скотом и всяким товаром без каких бы то ни было указаний на ее принадлежность хозяевам.1 В некоторых случаях летописец, пользуясь словом «полон», раскрывает его содержание, называя челядь, скот и коней.2 Легко понять, что для летописца челядь и пленники — синонимы. В плен брали всякого, кто попадется. Вот почему при сравнительно крупных военных операциях челяди набиралось «много»,3 «множьство»,4 «бещисле-ное множество».5 Если стать на точку зрения Л.В.Черепнина, то надо признать, что при вторжении на территорию противника победители забирали в плен одних зависимых, а свободных людей не трогали. Трудно поверить в такую комбинацию.
Из примеров, фигурирующих у Л.В.Черепнина, только три свидетельствуют о принадлежности захваченной челяди владельцам.6 Однако в летописи нет никаких данных, которые мешали бы считать челядь рабами.
Далее Л.В.Черепиин обращается к Варлааму Хутынскому, передавшему новгородскому Спасскому монастырю земли с «челядию и с скотиною». В числе первой упомянуты «отроки» и «девки».7 По их поводу Л.В.Черепнин говорит: «...может быть, - это рабы, а может быть - нет».8 Мы полагаем все же, что челядь Варлаама - рабы. К этой мысли подходит стандартная и вместе с тем красноречивая формула «челядь и скот», смысл и значение которой нами уже обсуждался. Косвенным доказательством здесь могут служить сами «девки» и «отроки», особенно если вспомним, что в плен нередко брали именно женщин и детей.1 Показательно и то, что Б.Д.Греков, не упускавший малейшую возможность для толкования челяди как совокупности рабочего люда, отнес челядь из вкладной Варлаама к рабам.2
Л.В.Черепнин подчеркивает: «Челядь живет по селам».3 Весьма сомнительно, чтобы по месту жительства определялся характер социального положения челяди.
Наконец, автор цитирует летописные тексты, где говорится о захвате «людей» в плен. Следует вывод: «Из этих терминологических наблюдений видно, что значительная часть свободных общинников — "людей" переходила в состав феодально зависимой челяди».4 Большинство используемых Л.В.Че-репниным летописных записей сообщает о захвате половцами русских людей в плен.5 Спрашивается, при чем тут древнерусская челядь? Совершенно ясно, что для исследования челяди как разряда зависимого населения на Руси XII в. эти тексты служить не могут. Только две записи, говорящие о пленении «людей» враждующими князьями, имеют отношение к делу.6 Но из них никак не видно, что захваченные «люди» переходили в состав феодально зависимой челяди. Они позволяют заключить лишь об одном: «люди» превращены в пленников. Но вряд ли кто решится утверждать, что плен в Древней Руси был источником феодальной зависимости. Плен переводил человека в рабство.
Таким образом, нет оснований для того, чтобы отказаться от представления о челяди на Руси X — XII вв. в смысле рабов. Каково происхождение челяди?
Во всех случаях, когда древние памятники письменности позволяют в той или иной мере приблизиться к источнику че-лядинства, всегда взор исследователя упирается в плен. Так, в договоре с Византией 911 г. цена пленника называется ценой за челядина («челядинная цена»). 1Мы уже отмечали, что летописец, оперируя термином «полон», подразумевал под ним, кроме прочего, и челядь, ставя, следовательно, знак равенства между понятиями «челядь» и «пленники». Это дает возможность видеть челядь (рабов-пленников) там, где фигурирует безликое слово «полон».2
В летописных известиях о победах русских над половцами встречаем выражения «полониша челядь», «взяста веже с челядью».3 Л.В.Черепнин, возражая нам, пишет: «...эти примеры ничего не доказывают, ибо они имеют в виду не то, что пленники обращены в челядь, а то, что челядь взята в плен или возвращена из плена».4 Но пленников не надо было обращать в челядь, поскольку они и есть сама челядь, т.е. рабы-пленники. С момента пленения человек превращался в челя-дина-раба. Поэтому указанные выражения следует понимать в смысле захвата пленников, подтверждением чему служит, к примеру, следующий текст: «Взяша бо тогда (у половцев. — И.Ф.) скоты, и овце, и коне, и вельблуды, и веже с добытком и с челядью, и заяша печенегы и торки с вежами».1 Случайна ли в данном контексте фраза «печенегы и торки»? Нет. Если бы летописец вместо «печенегы и торки» поставил «челядь», он не сумел бы правильно информировать публику, так как получился бы повтор, затемнивший события. Но именно «печенегы и торки» побуждают в предшествующей «челяди» усматривать пленных половцев.
Когда летописец рассказывает о князе Ростиславе, как тот «много зла створи волости Полотьскои, воюя и скоты и челядью», он хочет сообщить, что Ростислав грабил полоцкую землю и захватывал в плен ее жителей. Эти сведения, как и многие другие, приведенные в настоящем разделе, указывают на плен как на единственный источник челядинства.
На протяжении XI - XII вв. практика пленения (равно обращению в рабство через плен) была на редкость стабильной, и летописи буквально пестрят известиями о «полонах».3 Вот почему невозможно согласиться с Б.Д.Грековым, утверждавшим, будто в XII в. «плен в качестве источника рабства имеет несомненную тенденцию к сокращению».4 Нельзя поддержать и А.А.Зимина, когда он пишет, что «ополонение челядью» в походах «к началу XII в. значительно уменьшилось, и пленники-рабы становились редкостью».1 Однако в другом месте А.А.Зимин верно замечает: «Плен как источник рабства постепенно теряет свою решающую роль».2 Надо только добавить: в Киевской Руси плен, хотя и утрачивал решающую роль в развитии рабства, но не терял функции одного из главных источников, пополняющих армию древнерусских рабов.
Итак, в челяди на Руси X - XII вв. мы видим не просто рабов, а рабов-пленников.
* * *
Древнерусская лексика знала еще один термин, обозначающий раба - «холоп». Как бы часто ни встречались на страницах памятников «челядин» и «холоп», они всегда строго разграничены. Особенно показательна в этом отношении Русская Правда, где данные наименования выступают не как синонимы, а как разные понятия.^
Термин «холоп» с конкретным социальным содержанием встречается позднее, чем «челядин». Если последний в Повести временных лет появляется под 911 годом в тексте договора Руси с греками, напоминая путника, преодолевшего дальнюю дорогу, начало которой теряется где-то в VIII - IX веках, а возможно и раньше, то первый всплывает в 986 году,4 да и то в смутных чертах библейских переложений. Случайно ли это? Нет. Холоп как социальный персонаж взошел на историческую сцену позднее, нежели челядин. В чем же их коренное отличие? Думается, в происхождении.
Для решения вопроса об источниках холопства Русская Правда поставляет исчерпывающие материалы. Статья 11О Пространной Правды определяет такие источники, и все они - производное местных условий. Действительно, и самопродажа, и женитьба на рабе «без ряду», и «тиуньство без ряду» говорят о казусах внутренней жизни общества. По нормам ст. 56 Пространной Правды сбежавший закуп автоматически переводится в разряд холопов. Согласно ст. 64 проворовавшийся закуп обращался в холопа.
Давно велся спор, продавался ли злостный должник в рабство (холопство) или нет. Разногласия вращались, в частности, вокруг ст. 54 Пространной Правды. С.Г.Струмилин и Б.Д.Греков под «продажей» понимали продажу одного лишь имущества несостоятельного купца,1 а М.Н.Тихомиров и А.Д.Гусаков - продажу самого должника в рабство (холопство).2 После публикации записей Абу Хамида ал-Гарнати стало ясно, что правы М.Н.Тихомиров и А.Д.Гусаков, а не С.Г.Струмилин и Б.Д.Греков.3 В аналогичном смысле надо понимать и ст. 55 Пространной Правды, предусматривающую сходную со ст. 54 ситуацию. Значит, и ст. 54 и ст. 5 5 указывают на местный источник холопства.
Б.Д.Греков, комментируя ст. И 0, отметил: «Пространная Правда в своем перечне источников рабства пропускает плен».4 Но Пространная Правда в ст.ПО говорит об источниках рабства не вообще, а об одном из видов рабства - холопстве. Правда не называет в числе источников холопства плен потому, что путь в холопы начинался не с плена. Плен был источником челядинства, а не холопства. Холоп, как сказано выше, появился позднее челядина, знаменуя новый этап развития рабовладения на Руси. Процесс формирования холопства зависел от некоторых специфических условий, связанных с обнищанием на одном социальном полюсе и складыванием крупного владельческого хозяйства - на другом. Рост вотчинного хозяйства замечается со второй половины XI в. Не случайно и холоп упоминается в Краткой Правде - памятнике конца XI столетия. Рядом с челядином-рабом в господском хозяйстве живет теперь холоп-раб. В области терминологической в результате этого слова «челядин» и «холоп» сосуществуют, отражая особенности двух социальных категорий, заключающиеся не в общественном статусе (и тот и другой -рабы), а в происхождении. Русская Правда оттого и различает понятия «челядин» и «холоп». Рабовладельцы Древней Руси, следовательно, рабочую силу в лице холопов черпали из местного o6njecTBaj тогда как челядь они добывали посредством войн, сопровождавшихся угоном пленников, которые и являлись источником пополнения состава челяди. Сказалось ли это на положении холопа в древнерусском обществе? Сопоставим правовое положение холопов и челяди.
^При чтении краткой редакции Русской Правды складывается впечатление, что статус челядина и холопа ничем в сущности не отличается: как тот, так и другой представлены в качестве полной и безусловной собственности господина (ст. 11, 16, 17, 29). Челядин и холоп здесь целиком бесправны и выступают как объект права. Но это не должно нас смущать, ибо Краткая Правда принадлежит той эпохе, когда холопство не вполне оформилось. Поэтому она скупо и невыразительно говорит о холопстве и пытается решить холопий вопрос на уровне старых представлений о челядинстве. Однако жизнь заставила законодателя понять, что в лице челядина и холопа он имеет дело с разными людьми. Пространная Правда - яркое тому свидетельство^
Челядин в Пространной Правде изображен таким же, как и в Краткой Правде. Это - раб, находящийся во власти своего господина, забитое и бесправное существо, одним лишь отличающееся от животного, - речью. Холоп выглядит иначе.^Ёго положение двойственное: с одной стороны, холоп, подобно челядину, лишен правоспособности, с другой, - наделен правами, заметно ослабляющими «работное ярмо», в которое он опрокинут. В чем же заключается правоспособность холопа?^
В ст. 66 Пространной Правды сказано: «А послушьства на холопа не складають; но оже не будеть свободного, то по нужи сложити на боярьска тивуна, а на инех не складывати». Формулировка довольно противоричива: запрещая холопу выступать свидетелем, законодатель тут же пробивает брешь в своем запрете, указав на возможность послушества со стороны высшего разряда холопов - боярских тиунов. Еще более выразительна ст. 85, которая определяет: «Ты тяже все судять послухи свободными, будет ли послух холоп, то холопу на правду не вылазити; но оже хощет истець, или иметь и, а река тако: по сего речи емлю тя, но яз емлю тя, а не холоп, и емети и на железо; аже обинити и, то емлеть на немь свое не обинить ли его, платити ему гривна за муку, зане по холопьи речя ял и». Стало быть, достаточно желания истца, чтобы показания холопа возымели действие
f Указания на послушество холопов находим не только в Пространной Правде. В житии Андрея Юродивого читаем «хлапъ (холоп) онъ видокъ есть былъ».1 Нельзя в этом не видеть подтверждения свидетельской практики холопов в Древней Руси. Но право свидетельствовать по суду есть право свободного человека. Холоп, пользующийся элементами этого права, поднимался тем самым над остальной массой рабов-j
г Холопы заключали различные сделки по торговле и креди-ту. Так, ст. 116 Пространной Правды предусматривает: «Аче же холоп кде куны вложить, а он будеть не ведая вдал, то господину выкупати али лишитися его; ведая ли будеть дал, а кун ему лишитися». Холоп, следовательно, мог вступать в торговые операции, не скрывая своего холопства. Случалось, господин сам пускал холопа в торг (ст. 117): «Аже пустить холопа в торг, а одолжаеть, то выкупати его господину и не лишитися его». Если Пространная Правда, наделяя холопа экономической дееспособностью, лишает его правоспособности в этой сфере, устанавливая ответственность господина за сделки, совершенные им, то договор 1229 г. Смоленска с Ригою и Готским берегом говорит не только о торговой деятельности, но и о правомочии холопа. «Или Немечьскыи гость, - гласит ст. 7 договора, - дасть холопу княжю или боярьску, а кто его задницю возметь, то в того Немчичю товар взята».1
Правоспособность и дееспособность холопов была замечена еще дореволюционными историками и юристами. П.И.Беляеву древнерусский холоп казался «субъектом права, отнюдь не вещью, лицом правоспособным и дееспособным, могущим совершать гражданские сделки, иметь долги, движимое и недвижимое имение и иметь публичные права». Быть может, П.И.Беляев несколько завысил степень правоспособности и дееспособности холопов. Однако идти путем голого отрицания правомочий холопов, как поступают С.А.Покровский и Е.И.Колычева, рискованно.3 Видимо, надо признать наличие элементов дееспособности и правоспособности у древнерусских холопов рабства как такового.1 По нашему мнению, особенности правового положения холопов объясняются местным происхождением этой категории зависимого населения Древней Руси. В холопы шел зачастую свободный человек, сохранявший связи с окружающими. Не зря в народных восстаниях, наряду со свободными, деятельное участие принимали и холопы.2 С этим необходимо было считаться учредителям законов^
Законодательство о холопах, регламент положения их затрагивали не только интересы непосредственно холопов и их владельцев, но отчасти мелкий свободный люд, являвшийся резервом холопства, сознающий возможность своего «похоло-пливанья» и, естественно, оказывающий давление на законодателей в выгодном для себя смысле. Поэтому Устав о холопах следует рассматривать не как реализацию исключительно интересов холоповладельцев, а как отражение потребностей общества в целом. И лишь конкретное исследование Устава выявит его составные, возникшие под напором разных социальных сил.
Итак, абсолютное бесправие челяди и правоспособность холопов, зафиксированные памятниками старины, позволяют еще раз сделать вывод о внутриобщественном характере формирования холопства.
На страницах древнерусских источников рядом с холопом нередко фигурирует смерд, чем в известной мере облегчается дешифровка термина «смерд». Но мы не сумеем серьезно продвинуться в изучении «смердьего вопроса» без предварительного решения проблемы данников и даннических отношений. Вот почему следующий раздел диссертации посвящен данникам и смердам в Киевской Руси.
Киевская Русь. Оглавление
www.protown.ru
Отношение к пленным в Древней Руси.
2 Ответы
Это смотря в какое время. Приносили в жертву, просто убивали или убивали с пытками - это время Олега, Игоря и Святослава, источники - например, " Повесть временных лет" и "История"Льва Диакона. Но вобще, как правильно пишет Ислам, пленные - это рабы, т. е. деньги. Русь в ранне средневековье -один из основных поставщиков рабов. Так что -кто мог, выкупался, кто не мог -увы. Интересно, что ранние славяне, еще не русь, относились к пленным достаточно гуманно, судя например, по Маврикию, и через какое-то время отпускали на волю или принимали в общину. 1 год назад от Вячеслав Башмановский В плен брали с удовольствием. Это же живые (в обеих смыслах) деньги! Состоятельные самовыкупались или их выкупала родня. Остальных продавали, если выкупа не было. Тем же крымчакам. Чего добру пропадать. 1 год назад от Евгений ПшеничныйСвязанные вопросы
1 ответ
1 год назад от василий шпак2 ответов
9 месяцев назад от Darrylpl1 ответ
2 годов назад от Кристина Глинскихengangs.ru
100x90.jpg)
