Содержание
Липкин А.И. О месте шестидесятников и «оттепели» в истории России — Департамент философии
По утверждению
Василия Аксенова «термин – «шестидесятники» – …, собственно говоря, утвердился в
сознании широкой публики уже в разгаре перестройки и в 1990 годы. Тогда он
созрел в том понимании, в котором сейчас существует»[1], причем, по его же утверждению «надо
говорить о разных вариациях этого понятия». В связи с последним я хочу выделить
два разных значение этого понятия, котрые связаны с двумя разными
макроконтекстами – синхроническим и диахроническим. Под первым я имею в виду
параллели явления «шестидесятников» с послевоенными культурными протестными
движениями молодежи на Западе (хиппи и др.). Почва была схожая – резкий рост
численности учащейся молодежи, которая образовала особый социальный слой и дух
перемен, поиска и ожиданий принципиально новой более человечной и счастливой
жизни после окончания чудовищной Войны. Под вторым, диахроническим, который и
буду обсуждать далее, я имею в виду контекст истории России XVIII–XX вв.
Специфика
России характеризуется мною двумя основными моментами: типичной для «незапада»
самодержавной системой правления (сх. 1) и режимом «догоняния» Запада в
военно-технической сфере. Последнее ведет к приобщению определенного активного
социального слоя к западным высокой культуре и образованию[2].
Сх. 1. Самодержавная система правления
Типичная для
«незапада» самодержавная система правления (за образец можно взять Китай)
формируется в Московской Руси. Системообразующей здесь является пара
«народная масса – царь-самодержец» (сх. 1), отношения между которыми
строятся по типу «дети – родитель«. Под массой имеется в виду
совокупность людей, практикующих коллективные формы принятия решений и
ответственности. В этом случае индивид растворен в коллективе и
руководствуется коллективными смыслами. Это отвечает «роевому МЫ-сознанию» В.И. Тюпы[3].
Ни о каких индивидуальных
решениях и ответственности (характерных для граждан) здесь нет и речи, поэтому
народ здесь выступает как масса, и к нему так и относятся самодержец и его
представители. Естественным следствием такого отношения является низкая цена
индивидуальной жизни, с точки зрения, как массы, так и самодержца и его
представителей.
Специфическое
отличие России от Востока связанно с системным противоречием,
которое формируется в петербургский период истории России и воспроизводится до
сих пор. Оно заключается в том, что Россия значительно раньше других восточных
обществ (еще в 17 веке) столкнулась с
военной конкуренцией Нового Запада (хоть и с окраиной, но Запада Нового
времени, стремительно обгонявшего все другие цивилизации). И поэтому Россия
вошла в режим «догоняния», который потребовал усвоения военной и технологической
базы Запада. Этот процесс успешного «догоняния», составляет суть бурного
развития России в петербургский период, символами которого стали Петр I и Екатерина II.
Усвоение технических и
организационных достижений закономерно сопровождалось усвоением западной
культуры. Но лежащее в основе Нового времени западное образование и культура, на
базе которых Запад вырвался вперед, в своих основах содержат представление о
свободном индивиде и его правах и несовместимы с самодержавной системой
правления. Поэтому в России возникает системное противоречие между необходимым
для военно-технического догоняния Запада образованным слоем и самодержавной
системой правления. Будучи подключен к европейскому образованию, этот новый
образованный слой, стал развиваться по своей логике, чуждой духу
самодержавия.
Этого противоречия не
было в Китае и других странах с восточной самодержавной системой правления, где
высокая культура (типа
конфуцианства в Китае), сосредоточенная, как и положено данной системе, в
посреднеческо-управляющей прослойке, не входила в противоречие с основами
системы. Не было его и на Западе. Там культура вырабатывалась в слоях,
составлявших основу соответствующей «представительной» системы правления.
Российская же
социо-культурная система оказывается кентавром, она включает два несовместимых
элемента: 1)восточную самодержавную систему правления и 2) западную высокую
культуру, без которой нельзя конкурировать с Западом (а именно Запад был
референтной группой и для российских правителей, и для образованной прослойки
(интеллигенции)).
Это
противоречие приводит к закономерному колебательному двухфазному процессу
внутри самодержавной системы: желание-необходимость догнать Запад запускает
модернизаторско-западническую фазу под лозунгом «Россия – европейская
страна». В этой фазе «сверху» инициируются реформы (или их разработка) и
активизируется «либерально-демократическая» часть российской
интеллигенции (в относительно чистом виде — это, например, эпохи Екатерины II,
Александра II, а также Горбачева и, в менее чистом виде, Хрущева). Это приводит
к ряду успехов. Но, с одной стороны, всякое изменение проходит через фазу
ухудшения положения базовых для самодержавной системы слоев.
С другой – логика
реформ и реформаторов неизбежно начинает проблематизировать принцип самодержавия
(вплоть до попытки демократической революции). В результате самодержец при
поддержке основной части населения начинает проводить свертывание реформ или
контрреформы, провозглашая, что «Россия – это не Европа». Происходит
переход к почвенническо-охранительной фазе. Но следствием этого является
застой и потеря конкурентоспособности по отношению к Западу, часто
сопровождающаяся военным поражением. Желание-необходимость ликвидировать
отставание приводит к новому циклу. Эти колебания обусловлены режимом
«догоняния» и происходят в вовлеченной в него «пристройке», в правой части сх.
1. Народные массы на эти колебания реагируют слабо. Их пассивность или
бунт определяются другими проблемами и механизмами.
Сталинский
период для внешней истории – торжество Великой социалистической революции, а для
внутренней истории – воспроизводство в новой форме самодержавной системы
правления.
Сталину, в
отличие от Павла I,
Николая I и Александра
III, удалось совместить
успешное догоняние с исключением западного типа культуры. Благодаря двум
факторам – демографическому взрыву с одной стороны, и ГУЛАГу – с другой –
ему удавалось в течение длительного
времени строить посредническо-управляющий слой из первого поколения
«выдвиженцев» (из сельской и рабочей массы). Во второй половине XX века этот механизм уже не проходит
(ГУЛАГ, так же как и революция, во многом, держался на демографическом взрыве),
в результате воспроизводится старое системное противоречие, элементами которого
являются «шестидесятники» и «оттепель».
Последние я
рассматриваю как две формы проявления, две линии, которые назову «молодежной» и
«интеллигентской». В статье В.И. Тюпы и книге П. Вайля и А. Гениса
«60—е. Мир советского человека» в центре внимания оказывается
первая форма, а в составленных С.И. Чупрыниным томах «Оттепель. Страницы русской
советской литературы» (М.
, 1989-1990) и на упомянутой выше встрече
«Шестидесятники», посвященной 50-летию секретного доклада Никиты Хрущева на ХХ
съезде КПСС – вторая. В первой делается акцент на психологический аспект, во
второй – на культурный,
исторический и политический («дети XX съезда», «Шестидесятники развенчивать
усатого должны» (Окуджава)), первая
культивировалась студенческой молодежью и была включена в молодежный
общемировой «синхронический» контекст 1960-х с характерным для него «ТЫ-сознанием» (В.И. Тюпа), вторая
отвечает более старшему поколению и более широкому слою общества и была
включена, в первую очередь, в «диахронический» культурно-исторический контекст
истории и культуры России.
В
«интеллигентской» линии «оттепель»
и «шестидесятники» представляли собой процесс этической (т.е. связанный со
смыслом жизни) индивидуализации в образованном слое, основную массу которой
составляла интеллигенция, связанная с ВПК, образованием и медициной, с
возрождением в этом слое «Я-сознания,
интенсивно развивавшегося в России XIX века» (В.
И. Тюпа). Этот процесс
этической индивидуализации был индуцирован духовным опытом Великой Отечественной
войны (перелом, по-видимому, созрел уже в 1946–1948 гг., но был смят
послевоенной волной сталинских репрессий и наступил лишь в сер. 1950-х). Он был
виден повсюду: переход от «коммуналок» к отдельным квартирам, от большой семьи с
дедушками и бабушками – к малой семье только из родителей и детей, от жизни
двором – к незнанию кто твой сосед по площадке, от «производственной тематики» —
к лирической теме в искусстве. Хрущевская «оттепель» – типично возрожденческое
явление: на ствол доиндивидуальной советской социалистической цивилизации 30-х —
нач.50-х гг. делалась интенсивная прививка личностной отечественной классической
культуры XIX – нач. XX вв. Годом прорыва можно назвать 1956 г., знаменательный
не только XX съездом КПСС, где был разоблачен «культ личности» Сталина. Этот год
был отмечен множеством явлений в культуре, означавших конец безраздельного
господства «соцреализма» и «производственной тематики», которую стала теснить
тематика личностная.
В этот год произошла реабилитация-издание Ф.М.
Достоевского, появился роман В. Дудинцева «Не хлебом единым» и др., поэзия Е.
Евтушенко и др., созданы журналы «Молодая гвардия», «Москва», «Дон». Это был год
таких кинофильмов, как «Сорок первый» Г. Чухрая, «Дело Румянцева» И. Хейфица,
«Весна на Заречной улице» М. Хуциева и Ф. Миронера, годом возобновления
«Кремлевских курантов» на сцене МХАТА. годом, когда Г. Товстоногов возглавил
Ленинградский БДТ, а О. Ефремов уже вел репетиции «Вечно живых» В. Розова и
«Матросской тишины» А. Галича в Студии молодых актеров (будущем «Современнике»)
(см. /Чупрынин/). Кумирами становились полузапрещенные поэты, писатели,
композиторы «досталинской» закваски (А. Ахматова и М. Цветаева, М. Булгаков и А.
Платонов, Дм. Шостакович и многие др.). Параллельно возрос интерес к иностранной
литературе, поток которой, в значительной степени шел через журнал «Иностранная
литература» (основан в 1955 г.)[4].
Мне
представляется что «молодежная» и «интеллигентская» линии, хотя и имеют ряд
общих причин и взаимодействуют между собой, но принадлежат существенно разным
культурным потокам, их можно различить как «шестидесятничество» и «оттепель», но
это различение отсутствует (или сильно смазано) в сознании его представителей.
Концом
«оттепели», по-видимому, можно считать разгром «Пражской весны» в августе 1968
г. В результате ее сменяет, с одной стороны, диссидентское движение,
ориентировавшееся на западную систему ценностей, во главе с «правами человека» и
характерное для 1970-х «богоискательство» (духовный поиск смысла жизни в духе
конца XIX – начала
XX вв.), а с другой –
воцарение индивидуалистических ценностей потребительского общества (характерных
для брежневского «застоя»)[5]. В результате происходит изменение
содержательного наполнения противостоящего самодержавию слоя – пекущуюся о
свободной личности и общем благе интеллигенцию стал теснить пекущийся о личном
благе «средний класс» потребительского общества. В этом я вижу изменение
характера эпохи при переходе от хрущевской «оттепели» к брежневскому «застою».
Инициаторами горбачевской «перестройки» были дети «оттепели», но происходила она
уже в другом обществе. В Августе 1991 разница между «интеллигенцией» и «средним
классом» еще была незаметна и интеллигенция была во главе.
Но после реформ 1992
г., которые прокатились катком в первую очередь по «интеллигенции» (связанной с
ВПК, образованием и медициной), этот слой сильно уменьшился и его голос стал
почти неслышим. Основным противостоящим восстанавливающейся самодержавной
системе элементом стал подросший, но все еще немногочисленный «средний
класс».
[1] На встрече
«Шестидесятники», посвященной 50-летию секретного доклада Никиты Хрущева на ХХ
съезде КПСС (прошедшей в Москве в Театре на Таганке)
[liberal.ru].
[2] Липкин А.И. Российская самодержавная система
правления // ПОЛИС, 2007.
[3] Тюпа В.И.
Кризис советской ментальности в 60-е годы (в этом сборнике).
[4] «В «Иностранной литературе» впервые на
русском языке появились произведения Габриэля Гарсия Маркеса и Франца Кафки,
Фолкнера и Хемингуэя, Генриха Бёлля и Хорхе Луиса Борхеса, Альбера Камю и
Жан-Поль Сартра. Именно «ИЛ» осуществила беспрецедентную публикацию знаменитого
романа Джеймса Джойса «Улисс» в двенадцати годовых номерах.
Здесь впервые
прозвучали Райнер Мария Рильке и Федерико Гарсиа Лорка, другие замечательные
поэты со всех континентов Земли. С «Иностранной литературой» мы познавали мир»
(Журналу
«Иностранная литература» – 50 лет // ЛГ, вып. 43).
[5] Аналогичные
явления имели место и в западном обществе того же постпослевоенного
времени.
Градус свободы – Огонек № 49 (5355) от 15.12.2014
60 лет назад была опубликована повесть Ильи Эренбурга «Оттепель», вызвавшая бурную дискуссию в стране. С годами, правда, повесть была почти забыта, зато ее название стало нарицательным: вошло и в широкий обиход, и даже в историческую науку как символ смягчения режима, осуждения репрессий, синоним интеллектуальной свободы. Сегодня в общественном восприятии оттепель — это явление, которое связано не только с эпохой Хрущева, а со всей отечественной историей. Какова эта связь, разбирался «Огонек»
Международный фестиваль молодежи в 1957 году стал для советских людей открытием мира
Фото: Д.
Бальтерманц / фотоархив , Д. Бальтерманц / фотоархив «Огонек»
Когда и почему тепло сменяется заморозками и наоборот, «Огонек» спросил у Юрия Пивоварова, директора ИНИОН РАН
— Оттепель 50-х годов прошлого века часто вписывают в большие циклы русской истории: то ужесточение режима, то послабление и либерализация. Эти циклы заметны?
— На самом деле я не люблю говорить о циклах, потому что они отменяют всякое развитие — это раз — и подчиняют его «естественным» законам — это два. Из цикла нет выхода, а история все-таки не предопределена, она вариативна. Но события, схожие по типу, повторяющиеся в российской истории, все же случаются. Они образуют подводные течения истории, некие тенденции. В их ряду оттепель, начавшаяся при Хрущеве и закончившаяся при Брежневе, конечно, абсолютно уникальное явление. Причина проста: никогда страна еще не выпутывалась из того тоталитарного капкана, в который она попала перед оттепелью. Ни во времена Александра II, ни в 1905 году — хотя и там, и там имела место либерализация.
Но именно в 1950-х освобождение человека носило такой яркий, удивительно творческий характер. Оттепель была подготовлена Великой Отечественной, и отнюдь не случайно, что Эренбург, публицист, прославившийся в военные годы, первым нашел определение новой эпохе. Главное, что изменила война,— это самоощущение человека: он перестал бояться. Собственное ничтожество и слабость перед режимом перестали давить на него, определять всю его жизнь. В некотором смысле Великая Отечественная была самоэмансипационной войной: мы не только освободили Европу от фашизма, но и освободили себя от себя же самих.
— То есть ХХ съезд только констатировал перемены общественного сознания?
— Думаю, он сделал больше. Чтобы заморозки кончились, общество должно не просто «потеплеть», но должен найтись человек, готовый зафиксировать изменение температур. Произошедшее хочет быть названным. И здесь нас ждала большая историческая удача: люди, которые сами были палачами, сами работали со Сталиным, вдруг вспомнили, что они люди.
Никто ведь не понуждал Хрущева разоблачать культ личности, это было его собственное решение — не жить в крови, откреститься от нее. И схожее настроение царило в элитах, так возник новый договор: не сажать друг друга, не убивать, не пытать.
— Настроения элит в период «потеплений» сразу передаются обществу? Или это общество диктует элитам новые правила игры?
— Здесь как раз появляется общее настроение, Великая Отечественная война сделала его возможным. И элиты, и простые люди не хотели больше конфликтов, зато хотели пожить. Смягчается тотальный контроль, появляются пусть карикатурные, но все же реальные формы гражданского общества — будь то товарищеские суды или дружинники. Люди начинают сами что-то решать, у них появляются первые квартиры, машины, 6 соток… Во внешней политике звучит новаторский тезис: социализм может побеждать в других странах не только революционным, но и парламентским путем, можно сосуществовать с капитализмом. А самое главное — именно в эту оттепель гражданское сознание додумывается до того, что было еще не вполне ясно ни России Серебряного века, ни нашей эмиграции: оно признает право не инструментальной, а фундаментальной ценностью.
Мы до конца не поняли, каким прорывом для отечественной культуры стало правозащитное диссидентское движение в СССР. Впервые наша интеллектуальная элита осознала, что ни религиозные принципы, ни личные качества лидера не гарантируют справедливого руководства государством, что нам нужна эта диковина — право, Конституция, признанная всеми. Заметьте, что даже сегодня, при всей противоречивости политической ситуации, Конституция остается тем последним аргументом, к которому апеллирует гражданское сознание.
— Кажется, идеям права очень быстро изменили, и снова зазвучали имперские, мессианские призывы, причем как раз среди тех интеллектуалов, которых родила оттепель. Не поэтому ли она закончилась, «заморозилась»?
— Если вы говорите о Солженицыне, то он, конечно, не вполне «оттепельное» явление, это фигура такого масштаба, как протопоп Аввакум или Лев Толстой, которая проявит себя при любой погоде. Но международное значение и особый резонанс его словам действительно обеспечил политический момент.
Ответственность интеллектуалов, а тем более гениев за развитие общества для меня очевидна. Безответственный немецкий гений повинен в том, что национал-социализм возник и распространился. Гениальное явление нашей литературы — проза деревенщиков, изменившее себе и склонившееся к черносотенству, ответственно за многие опасные тенденции в сегодняшних общественных настроениях. В этом смысле и Солженицына можно назвать безответственным гением. Но это не отменяет всех заслуг этих авторов и писателей перед страной, их заслуги в «оттепельное» время. Тогда они помогли «человеку культуры» одержать победу над невежеством, над слабым и загнанным человеком бескультурья.
— И все-таки, почему оттепель «заморозилась»?
— Если бы она продолжилась, советский режим кончился бы еще раньше. Это была его логика — логика самосохранения. С другой стороны, она вполне соответствовала общественным настроениям: люди не хотели потрясений, они переходили от мобилизации к расслабленности, и их можно понять.
Но ведь «заморозка» была неполной. Процессы, запущенные в 50-х, дали себя знать при Горбачеве. Оттепель породила нового человека в номенклатуре. Вы спросите: почему она сразу не дала результата? Почему сразу не было перестройки? У меня есть ответ: смены режимов происходят только после того, как несколько поколений граждан той или иной страны успевают пожить в спокойствии. Это очень давно замеченная историческая и, если хотите, психологическая закономерность. Еще Ключевский писал: на Куликово поле вышло поколение людей, за плечами которых было еще несколько поколений, не знавших татаро-монгольских набегов, не имевших суеверного ужаса перед степняком, и они одержали победу. Точно так же говорили, что на Сенатскую площадь вышло поколение непоротых дворян, хоть здесь все и закончилось провалом. Революция 1905 года — тоже плод долгих лет спокойствия, равно как и перестройка. Общество должно пожить, собраться с силами, чтобы не просто оттаять, а разогреться, потребовать свобод. Сила нового «человека оттепели» впервые была явлена советскому режиму в 1980 году, на похоронах Высоцкого.
Тогда вопреки верховной власти на улицы вышло миллион человек, и стало понятно: общество созрело настолько, что посмело иметь собственных, только им чтимых лидеров.
— Вы упомянули нового «человека оттепели». Видимо, он породил перестройку, отвечал за развитие внешней политики страны, требовал консенсуса во внутренней жизни. Не заканчивается ли сейчас его время?
— В основе «оттепельного типа» человека лежит русская культура, и люди такого типа, конечно, всегда были и будут в стране. Они и при Сталине встречались. Но, что тоже справедливо, такие люди почти никогда не правили. Я, конечно, верю, что раз у нас есть «Капитанская дочка», страна не может до конца озвереть, она может впасть в тоталитарное безумие, заболеть собственными комплексами, но нечто человеческое в ней останется навсегда. Однако понятно и то, что «люди оттепели» сегодня отходят на второй план, возобладала другая тенденция — охранительная и изоляторская. Приходится признать, что руководители, которые не допустили третьей мировой войны, пережили Вторую мировую и понимали, о чем идет речь.
Сегодняшние политики — как российские, так и западные — это послевоенное поколение, которое таким знанием не обладает: локальные конфликты не в счет, они только распаляют аппетит. И это действительно опасно и тревожно. Параллели возникают не с 50-ми годами ХХ века, а с 20-30-ми, когда советские граждане, разочарованные несправедливой, как многим казалось, политикой нэпа, захотели твердой руки. Как тогда, так и сейчас они не видят гибельных последствий своих желаний, и благородное, но часто безнадежное дело интеллектуалов — попытаться их предупредить. Повторюсь: предопределенности в истории нет, есть закономерности и тенденции. Иногда России удавалось их преодолеть.
Беседовала Ольга Филина
Ростки после оттепели
Как оттепель изменила отечественную культуру
Литература
Цензурные и идеологические послабления дали новое дыхание советской литературе. В эти годы возникла знаменитая «лейтенантская проза», открывшая читателю «окопную правду» о войне (Бондарев, Быков, Некрасов, Воробьев, Астафьев).
Центром интеллектуальной свободы стал журнал «Новый мир» под редакцией Александра Твардовского, где в 1962-м был опубликован «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. После многолетнего перерыва были опубликованы стихи Цветаевой и возникла целая плеяда молодых поэтов, выразивших время в своих стихах — Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко, Рождественский. Начали выходить литературные журналы («Юность», «Молодая гвардия», «Дружба народов»).
Кинематограф
Оттепель стала «золотым веком» и для отечественного кинематографа. Тогда заявили о себе Чухрай, Хуциев, Ромм, Данелия, Рязанов, Гайдай, Климов и были созданы картины, ставшие классикой: «Застава Ильича», «Баллада о солдате», «Судьба человека» или «Карнавальная ночь», «Весна на Заречной улице», «Я шагаю по Москве». Киноленты, раскритикованные самим Хрущевым, допускаются к участию в зарубежных фестивалях и приносят славу отечественному кино, как это произошло с военной драмой «Летят журавли» Калатозова и дебютом Тарковского «Иваново детство».
Тогда же советский зритель получил возможность посмотреть на широком экране работы Феллини, Бергмана, Вайды.
Изобразительное искусство
Впервые после 22-летнего перерыва СССР участвует в Венецианской биеннале современного искусства 1956 года, проводит выставку Пабло Пикассо в Москве, устраивает мастер-классы зарубежных художников на Международном фестивале молодежи и студентов. Тогда же происходит открытие наследия 20-х годов и русского авангарда, проходят выставки Шагала и Филонова, рождается «неофициальное», нонконформистское искусство (Неизвестный, Кропивницкий, Немухин), вокруг художника Оскара Рабина формируется лианозовский кружок. Впрочем, художникам повезло меньше всех: уже в 1962 году на выставке «XXX лет МОСХ» в Манеже Хрущев обрушился с критикой на «художников-формалистов».
Архитектура
Постановление ЦК КПСС 1955 года отменяло «излишества в проектировании и строительстве». Началось массовое индустриальное и жилищное строительство. Типовые панельные «хрущевки» дали возможность миллионам людей жить в своей квартире, пусть и с маленькой кухней.
Кстати, «кухонные разговоры» 60-х тоже стали феноменом того времени. Меняется Москва: строится Калининский проспект, гостиница «Россия» (была построена на фундаменте недостроенной высотки), Останкинская телебашня, кинотеатр «Россия». Архитектурным прорывом стал павильон, который СССР представил на всемирной выставке в Монреале и который и сейчас украшает ВДНХ.
Бюрократия забирает тепло
Продолжить оттепель куда сложнее, чем ее начать
Александр Пыжиков, главный научный сотрудник РАНХиГС, лауреат премии Егора Гайдара в области истории, автор книги «Хрущевская оттепель 1953-1964 годов»
Часто задаются вопросом: почему оттепели «замораживаются»? На мой взгляд, проблема в своеобразном оттенке всякой либерализации на российской почве. Освобождение дает возможность массам людей осмотреться и критичнее взглянуть на реальность, и стоит этому произойти, как тут же обнаруживается: декларации либерализации не совпадают с практикой.
Наступает разочарование и тоска по «сильной руке», по временам, когда разрыва между теорией и практикой (какими бы ужасными они ни были) не существовало или, по крайней мере, никто не мог его заметить.
В реальной оттепели больше всего не нравится разграбление страны, которое так или иначе имеет место при всякой попытке либерализовать Россию. Бюрократия, выйдя из-под тотального контроля, начинает приватизировать ресурсы и, провозглашая идеи народоправия и свободы, фактически отстраняет народ от появившихся благ, забирает все «тепло». Это имело место еще при Александре II, царе-освободителе: он издал указ, согласно которому чиновничество могло сочетать государственную службу с коммерческой деятельностью, и масса нечистоплотных на руку чиновников этим воспользовалась. При Хрущеве коррупция тоже процветала, а номенклатура окончательно оформилась в отдельный привилегированный класс, затормозив всякое дальнейшее развитие страны. Вся элита так или иначе занялась подворовыванием. Проводились исследования «обывательских» жалоб к властям в 50-60-е годы: огромное их число касалось пожеланий снизить зарплаты государственной и партийной верхушке, отменить персональные пенсии.
И все эти недостатки системы уже в те времена в массовом сознании начали связываться с идеями диссидентов, либерализацией и свободой.
В этом заключается своего рода трагедия российских оттепелей: лозунги всегда самые лучшие, практика всегда хуже и сильно запаздывает соответствовать лозунгам. В результате люди разочаровываются в самих лозунгах и идеях, ищут простых решений, чтобы выйти из этой зоны несоответствий: уж либо сильная рука и всех к порядку, либо революция и всех долой.
Собственно, оттепель — это объективное явление, тепло становится тогда, когда никто больше не может терпеть холод. После Сталина процесс «десталинизации» начал бы любой правитель: и Берия, и Маленков, и Булганин — все в руководстве страны понимали, что страна зашла в тупик, что реабилитация необходима, что деревню нужно поднимать. Однако гораздо более ценное умение заключается не в том, чтобы начать оттепель, а в том, чтобы правильно ее продолжить, направлять ее развитие. И как раз этого навыка российским правящим слоям всегда недоставало.
Project MUSE — Thawed Selfs: комментарий к советскому первому лицу
Стоит задуматься над вопросом: почему словосочетание «советская интеллектуальная история» звучит странно? Почему так много недавних исследований интеллектуальной жизни советских граждан были почти полностью сосредоточены на их диалогах с самими собой, на субъективности и самости в ущерб социальному? Война СССР с капитализмом выпотрошила публичный рынок идей? Или что воцарение идеологии, спонсируемой государством, привело к обеднению того, что было расцветающей традицией социальной мысли? Теперь, когда историки и антропологи постсталинской эпохи начали разбирать стены, отделяющие «официальные» тексты от «нонконформистских», какие структуры мысли мы можем различить в ландшафте «развитого социализма»?
Подробные тематические исследования Эндрю Стоуна и Бенджамина Тромли дают нам возможность рассмотреть эти вопросы с новой точки зрения. Их статьи представляют собой ценные порталы в жизни и мысли двух советских граждан, которые совершенно по-разному поставили под сомнение некоторые основные ценности советского государства.
Обе жизни были сильно разрушены этим государством, как и жизнь невероятного числа их современников. В случае Анатолия Баканичева последовательные испытания в нацистских и советских концентрационных лагерях привели к глубокому дистанцированию от глубочайшего источника моральной легитимности послевоенного советского общества: победы советского добра над нацистским злом. Для Револьта Пименова последовательность была обратной, так как расхождение идей привело к биографическому разрыву в виде ареста, заключения и ссылки. В прочтении Стоуна жизнь Баканичева предлагает альтернативную генеалогию «иного мышления», отличную от более знакомых траекторий столичных диссидентов (таких как Пименов). В то же время, утверждает Стоун, самоосвобождение Баканичева от советского мифа — наряду с проблесками аналогичных процессов у других ветеранов Второй мировой войны — вскрывает якобы монолитное мировоззрение 9-го века.0005 фронтовик поколения. [End Page 177] Баканичев выступает как эмблема неортодоксальной мысли и подлинного разнообразия ментального мира позднесоветского общества.
Выводы Тромли вряд ли могли быть более разными. По его мнению, история Револьта Пименова говорит не о самораскрепощении, а о стойкости ментальных привычек сталинской эпохи. То, что на первый взгляд кажется пименовским бунтом против сталинизма, оказывается повторением (в новых обстоятельствах «оттепели») типичных большевистских амбиций достичь внеличностной идентичности, самости как воплощения революционного сознания. Подобно Стоуну, Тромли придает своему главному герою широкое значение, отчасти связывая его с последующей историей советского диссидентского движения. Однако и здесь его вывод указывает совсем на другое. Вместо того, чтобы предложить альтернативный путь к «инаковому мышлению», утверждает Тромли, случай Пименова представляет само «иначее мышление» в новом и амбивалентном свете. Предвосхищая «крайнюю нравственную приверженность» диссидентов «абстрактным идеалам» (175), интеллектуальная биография Пименова предполагает «непреходящую силу модусов советской самости» (175) в эпоху оттепели и после нее.
Разительный контраст между выводами этих двух талантливых историков меня не беспокоит. В конце концов, они реконструировали интеллектуальные путешествия двух личностей, которые сами по себе были совершенно разными. Стоун и Тромли принадлежат к группе ученых (к которым я отношу себя), которые стремятся тщательно изучить наше все еще довольно схематичное понимание того, что Зигмунт Бауман назвал «социализмом второго поколения». 1 Вместо того, чтобы останавливаться на противоречиях между этими многозначительными рассказами, а тем более пытаться их разрешить, я хотел бы по отдельности рассмотреть некоторые из их центральных аргументов.
Каждая из двух статей опирается на одну и ту же концепцию. В случае Стоуна это идея моральной эквивалентности. Моральная эквивалентность, чаще используемая (хотя и не Стоуном) в полемических, чем аналитических целях, обычно утверждает одинаковую степень вины между двумя сторонами, позициями, методами и т. Д., Когда одна из них рассматривается как морально более достойная, чем другая.
Для заявлений о моральной эквивалентности также характерно оставлять неясным, что именно эквивалентно чему. Эти характеристики в полной мере применимы к рассказу Баканичева. Как отмечает Стоун, в разных местах мемуаров Баканичева две сущности по обе стороны от…
Хулиганы в хрущевской России «Превосходная работа — увлекательный, живой, хорошо написанный и полностью оригинальный отчет о озабоченности и попытках хрущевского руководства бороться с различными формами девиантности». Ругань, пьянство, беспорядочные половые связи, громкое музицирование, драки — в Советском Союзе это было не просто хулиганством, а всеми формами преступления «хулиганство». Хулиганы в хрущевской России предлагает первое всестороннее исследование того, как советская полиция, прокуроры, судьи и простые граждане в эпоху Хрущева (1953–1964) понимали, боролись против или принимали эту всеобъемлющую категорию преступности. Используя широкий спектр недавно открытых архивных источников, он изображает хрущевский период — обычно считающийся временем либерализационных реформ и ослабления репрессий — как эпоху возобновления преследований широкого круга нежелательных для государства лиц и как время, когда полицейские и преследования были расширены, чтобы охватить мирские аспекты повседневной жизни. Брайан Лапьер — доцент истории Университета Южного Миссисипи. Похвала: «Значительно расширяет наше понимание преступности и правосудия при Хрущеве. Это также дает богатую пищу для размышлений, поскольку ученые берутся за полное понимание того, что на самом деле означала жизнь в рабочем государстве для представителей городского пролетариата примерно через сорок лет после начала эксперимента и после разрушительной войны». «Изящно написано и рассудительно аргументировано. «Работа Лапьера является важным вкладом в растущий объем литературы, стремящейся представить хрущевскую оттепель как более многогранную и противоречивую, чем золотой век, который советская интеллигенция представляла себе постфактум». «Это превосходное научное исследование, написанное плавным и доступным языком и основанное на множестве первоисточников». Книга ЛаПьера, тщательно аргументированная и хорошо проработанная монография, значительно расширяет наше понимание преступности и правосудия при Хрущеве. Это также дает богатую пищу для размышлений, поскольку ученые берут на себя задачу полного понимания того, что на самом деле означала жизнь в рабочем государстве для представителей городского пролетариата примерно через сорок лет после начала эксперимента и после разрушительной войны. Хулиганы в хрущевской России представляет собой богатый, а временами прекрасно сконструированный портрет того, как советский хулиган изображался в общественном воображении, и показывает, как во времена серьезных перемен и неопределенности советская администрация обратилась к девиантности как зеркальное отражение, которое можно было бы использовать для утверждения основных цивилизационных ценностей. «Помещает антихулиганскую кампанию конца 1950-х годов в контекст попытки Хрущева «социально спроектировать» нового советского человека, направленного на внедрение определенных норм поведения. . . . Таким образом, режим «производил» девиантность, наказывая людей за формы поведения, которые ранее не считались девиантными».
Запросы представителей СМИ и книготорговцев относительно рецензий, мероприятий и интервью можно направлять в отдел рекламы по адресу [email protected] или по телефону (608) 263-0734. (Если вы хотите проверить книгу на предмет возможного использования в курсе, см. нашу страницу «Учебники». Если вы хотите изучить книгу на предмет возможного лицензирования прав, см. раздел «Права и разрешения».)
|
Декабрь 2012 г. |
Хулиганство, определяемое как «грубое нарушение общественного порядка и выражение явного неуважения к обществу», было одним из самых распространенных и запутанных преступлений в первом в мире социалистическом государстве. По его изменчивым, двусмысленным и эластичным условиям миллионы советских граждан были арестованы и заключены в тюрьму на сроки от трех дней до пяти лет и за все, от ругани на жену до нанесения ножевого ранения совершенно незнакомому человеку.
В атмосфере соперничества холодной войны, проникновения иностранной культуры и трансатлантического беспокойства по поводу «беспричинных мятежников» хулиганство стало жизненно важным инструментом, который постсталинские элиты использовали для цивилизования своего некультурного рабочего класса, утверждения своих отстаиваемых культурных идеалов и создания правильно мыслящего и правильно действующего социалистического общества своей мечты.
. . . Работа Лапьера является важным вкладом в растущий объем литературы, стремящейся представить хрущевскую оттепель как более многогранную и противоречивую, чем золотой век, который советская интеллигенция представляла постфактум». 
Меллона.