Ленин и мартов: Съезд Партии и Раскол

Съезд Партии и Раскол

Съезд
Партии и
Раскол

MIA —
главная
страница | Глав.
стр.
Иноязычной
секции | Глав. стр.
Русской
секции |Троцкийский
архив

Оригинал
находится на
странице http://www.revkom.com
Последнее
обновление
Февраль 2011г.

Ленин
прибыл за
границу
сложившимся
30-летним
человеком. В
России, в
студенческих
кружках, в
первых
социал-демократических
группах, в
ссыльных
колониях он
занимал
первое место.
Он не мог не
чувствовать
своей силы
уже по одному
тому, что ее
признавали
все, с
которыми он
встречался и
с которыми он
работал. Он
уехал за
границу уже с
большим
теоретическим
багажом и с
серьезным
запасом
революционного
опыта. За
границей его
ждало
сотрудничество
с группой
«Освобождение
труда», и
прежде всего
с Плехановым,
с блестящим
истолкователем
Маркса, с
учителем
нескольких
поколений, с
теоретиком,
политиком,
публицистом,
оратором
европейского
имени и
европейских
связей. Рядом
с Плехановым
стояли два
крупнейших
авторитета:
Засулич и
Аксельрод. Не
только
героическое
прошлое
выдвигало
Веру
Ивановну в
передний ряд.
Это был
проницательнейший
ум, с широким,
преимущественно
историческим,
образованием
и с редкой
психологической
интуицией.
Через
Засулич шла,
в свое время,
связь
«Группы» со
стариком
Энгельсом. В
отличие от
Плеханова и
Засулич,
которые были
теснее всего
связаны с
романским
социализмом,
Аксельрод
представлял
в «Группе»
идеи и опыт
германской
социал-демократии.
Для
Плеханова в
эти годы уже
начиналась,
однако, пора
упадка. Его
подкашивало
как раз то,
что
придавало
силу Ленину:
приближение
революции.
Вся
деятельность
Плеханова
имела
идейно-подготовительный
характер. Он
был
пропагандистом
и полемистом
марксизма, но
не
революционным
политиком
пролетариата.
Чем более
непосредственно
надвигалась
революция,
тем более
явственно
Плеханов
терял почву
под ногами.
Он не мог не
чувствовать
этого сам, и
это лежало в
основе его
раздраженного
отношения к
молодым.

Политическим
руководителем
«Искры» был
Ленин.
Главной
публицистической
силой газеты
был Мартов.
Он писал
легко и без
конца — так же,
как и
говорил. Бок
о бок с
Лениным
Мартову,
ближайшему
его тогда
соратнику,
было уже не
по себе. Они
были еще на
«ты», но в
отношениях
уже
явственно
пробивался
холодок.
Мартов
гораздо
больше жил
сегодняшним
днем, его
злобой,
текущей
литературной
работой,
публицистикой,
новостями и
разговорами.
Ленин,
подминая под
себя
сегодняшний
день,
врезывался
мыслью в
завтрашний. У
Мартова были
бесчисленные
и нередко
остроумные
догадки,
гипотезы,
предложения,
о которых он
часто сам
вскоре
позабывал, а
Ленин брал
то, что ему
нужно, и
тогда, когда
ему нужно.
Ажурная
хрупкость
мартовских
мыслей
заставляла
Ленина не раз
тревожно
покачивать
головой.
Различные
политические
линии тогда
не успели еще
не только
определиться,
но и
обнаружиться.
Позже, при
расколе на 2-м
съезде,
искровцы
разделились
на «твердых» и
«мягких». Это
название, как
известно,
было в первое
время в
большом ходу.
Оно
свидетельствовало,
что если еще
не было
отчетливой
линии
водораздела,
то была
разница в
подходе, в
решимости, в
готовности
идти до
конца.
Относительно
Ленина и
Мартова
можно
сказать, что
и до раскола,
и до съезда
Ленин был
«твердый», а
Мартов —
«мягкий». И оба
это знали.
Ленин
критически и
чуть
подозрительно
поглядывал
на Мартова,
которого
очень ценил,
а Мартов,
чувствуя
этот взгляд,
тяготился и
нервно
поводил
худым плечом.
Когда они
разговаривали
друг с другом
при встрече,
не было уже
ни дружеских
интонаций, ни
шуток, по
крайней мере,
на моих
глазах. Ленин
говорил,
глядя мимо
Мартова, а у
Мартова
глаза
стекленели
под
отвисавшим и
никогда не
протиравшимся
пенсне. И
когда Ленин
со мною
говорил о
Мартове, то в
его
интонации
был особый
оттенок: «Это
что ж, Юлий
сказал?» —
причем имя
Юлия
произносилось
по-особому, с
легким
подчеркиванием,
как бы с
предостережением:
«Хорош-то
хорош, мол,
даже
замечателен,
да очень уж
мягок». А на
Мартова
влияла,
несомненно, и
Вера
Ивановна
Засулич, не
политически,
а
психологически
отгораживая
его от
Ленина.

Связи с
Россией
Ленин
сосредоточил
в своих
руках.
Секретарем
редакции
была жена
его, Надежда
Константиновна
Крупская. Она
стояла в
центре всей
организационной
работы,
принимала
приезжавших
товарищей,
наставляла и
отпускала
отъезжавших,
устанавливала
связи, давала
явки, писала
письма,
зашифровывала,
расшифровывала.
В ее комнате
почти всегда
был слышен
запах жженой
бумаги от
нагревания
конспиративных
писем. И она
нередко
жаловалась,
со своей
мягкой
настойчивостью,
на то, что
мало пишут,
или что
перепутали
шифр, или
написали
химическими
чернилами
так, что
строка
налезла на
строку, и пр.

Ленин
стремился в
текущей
организационно-политической
работе к
максимальной
независимости
от стариков,
и прежде
всего от
Плеханова, с
которым у
него уже были
острые
конфликты по
разным
поводам, в
особенности
при
выработке
проекта
программы
партии.
Первоначальный
проект
Ленина,
противопоставленный
проекту
Плеханова,
встретил со
стороны
последнего
очень резкую
оценку в
высокомерно-насмешливом
тоне, столь
отличавшем в
таких
случаях
Георгия
Валентиновича.
Но Ленина
этим нельзя
было,
конечно, ни
обескуражить,
ни испугать.
Борьба
приняла
очень
драматический
характер.
Посредниками
выступали
Засулич и
Мартов:
Засулич от
Плеханова,
Мартов от
Ленина. Оба
посредника
были очень
примирительно
настроены и,
кроме того,
дружны между
собою. Вера
Ивановна, по
ее
собственному
рассказу,
говорила
Ленину: «Жорж
(Плеханов) —
борзая:
потреплет,
потреплет и
бросит, а вы —
бульдог: у
вас мертвая
хватка».
Передавая
мне
впоследствии
этот диалог
Вера
Ивановна
добавила:
«Ему (Ленину)
это очень
понравилось.
«Мертвая
хватка?» —
переспросил
он с
«удовольствием».
И Вера
Ивановна
добродушно
передразнивала
интонацию
вопроса и
картавость
Ленина.

Все эти
острые
схватки
разыгрались
до моего
приезда за
границу. Я о
них не
подозревал.
Не знал я и
того, что
отношения в
редакции еще
более
обострились
на вопросе
обо мне.
Через четыре
месяца после
моего
приезда за
границу
Ленин писал
Плеханову:

«2.III.03. (Париж). Я
предлагаю
всем членам
редакции
кооптировать
«Перо» на всех
равных
правах в
члены
редакции
(думаю, что
для
кооптации
нужно не
большинство,
а
единогласное
решение). Нам
очень нужен
седьмой член
и для
удобства
голосования
(6 — четное
число) и для
пополнения
сил. «Перо»
пишет уже не
один месяц в
каждом
номере.
Вообще
работает для
«Искры» самым
энергичным
образом,
читает
рефераты
(пользуясь
при этом
громадным
успехом). По
отделу
статей и
заметок на
злобу дня он
нам будет не
только
весьма
полезен, но
прямо
необходим.
Человек,
несомненно, с
недюжинными
способностями,
убежденный,
энергичный,
который
пойдет еще
вперед. И в
области
переводов и
популярной
литературы
он сумеет
сделать
немало.

Возможные
доводы
против: 1)
молодость, 2)
близкий
(может быть)
отъезд в
Россию, 3) перо
(без кавычек)
со следами
фельетонного
стиля, с
чрезмерной
вычурностью
и т. д.

Ад. 1) «Перо»
предлагается
не на
самостоятельный
пост, а в
коллегию. В
ней он и
станет
опытным.
«Чутье»
человека
партии,
человека
фракции, у
него
несомненно
есть, а
знания и опыт
— дело
наживное. Что
он
занимается и
работает, это
тоже
несомненно.
Кооптирование
необходимо,
чтобы его
окончательно
привязать и
поощрить.

Ад. 2) Если
«Перо» войдет
в курс всех
работ, то,
может быть,
он и уедет
нескоро. Если
уедет, то и
тогда
организационная
связь с
коллегией,
подчинение
ей не минус, а
громадный
плюс.

Ад. 3)
Недостатки
стиля дефект
не важный.
Выровняется.
Сейчас он
принимает
«поправки»
молча (и не
очень-то
охотно). В
коллегии
будут споры,
голосования,
и «указания»
примут более
оформленный
и
настоятельный
вид.

Итак, я
предлагаю: 1)
вотировать
всем шести
членам
редакции по
вопросу о
полной
кооптации
«Пера»; 2)
приступить
затем, если
он будет
принят, к
окончательному
оформлению
внутриредакционных
отношений и
голосований,
к выработке
точного
устава. Это
надо и нам, и
для съезда
важно.

ПС.
Откладывать
кооптацию я
считаю
крайне
неудобным и
неловким, ибо
для меня
выяснилась
наличность
уже
изрядного
недовольства
«Пера»
(конечно, не
высказываемого
прямо) на то,
что он все на
воздухе, что
его все еще
третируют
(ему кажется)
как «вьюношу».
Если мы не
примем «Пера»
тотчас, и он
уедет,
скажем, через
месяц в
Россию, то я
убежден, что
он поймет
это, как наше
прямое
нежелание
принять его в
редакцию. Мы
можем
«упустить», и
это было бы
весьма
скверно».

Это письмо,
которое мне
самому стало
известно
только
недавно, я
привожу
почти
целиком (за
вычетом
технических
подробностей),
потому что
оно в высшей
степени
характерно
для
обстановки
внутри
редакции, для
самого
Ленина и для
его
отношения ко
мне. О борьбе,
которая шла
за моей
спиной по
вопросу о
моем участии
в редакции, я,
как уже
сказано,
ничего не
знал. Неверны
и ни в
малейшей
степени не
отвечают
моему
тогдашнему
настроению
слова Ленина
о том, будто я
«изрядно
недоволен»
тем, что меня
не включают в
редакцию. На
самом деле я
и в мыслях
этого не
имел. Мое
отношение к
редакции
было
отношением
ученика к
учителям. Мне
было 23 года.
Самый
младший из
членов
редакции,
Мартов, был
на семь лет
старше меня.
Ленин — на
десять лет. Я
был в высшей
степени
доволен
судьбою,
которая так
близко
поставила
меня к этой
замечательной
группе людей.
У каждого из
них я мог
многому
научиться и
старательно
учился.

Откуда
взялась
ссылка
Ленина на мое
недовольство?
Я думаю, что
это просто
тактический
прием. Все
письмо
Ленина
проникнуто
стремлением
доказать,
убедить и
добиться
своего. Ленин
намеренно
пугает
других
членов
коллегии
моим
предполагаемым
недовольством
и возможным
моим
отстранением
от «Искры». Это
у него
дополнительный
аргумент, не
более того.
Подобный же
характер
имеет и довод
насчет
«вьюноши».
Этим именем
называл меня
часто старик
Дейч, и
только он
один. Но как
раз с Дейчем,
который
политически
не имел и не
мог иметь на
меня
никакого
влияния, меня
связывали
очень
дружеские
отношения.
Ленин
пользуется
доводом
насчет
«юноши» лишь
для того,
чтоб внушить
старикам
необходимость
считаться со
мной как с
политически
взрослым
человеком.

Через
десять дней
после письма
Ленина
Мартов пишет
Аксельроду: «10
марта 1903 г.
Лондон.
Владимир
Ильич
предлагает
нам принять в
редакционную
коллегию на
полных
правах
известное
вам «Перо». Его
литературные
работы
обнаруживают
несомненное
дарование, он
вполне «свой»
по
направлению,
целиком
вошел в
интересы
«Искры» и
пользуется
уже здесь (за
границей)
большим
влиянием,
благодаря
недюжинному
ораторскому
дарованию.
Говорит он
великолепно
— лучше не
надо. В этом
убедился и я,
и Владимир
Ильич.
Знаниями он
обладает и
усиленно
работает над
их
пополнением.
Я безусловно
присоединяюсь
к
предложению
Владимира
Ильича». В
этом письме
Мартов
является
лишь верным
эхом Ленина.
Но он не
повторяет
довода
насчет моего
недовольства.
Мы жили с
Мартовым на
одной
квартире, бок
о бок, он
наблюдал
меня слишком
близко, чтоб
подозревать
меня в
нетерпеливом
стремлении
стать членом
редакции.

Почему
Ленин так
напряженно
настаивал на
необходимости
моего
включения в
состав
коллегии? Он
хотел
добиться
стойкого
большинства.
По ряду
важных
вопросов
редакция
разбивалась
на две
тройки:
стариков
(Плеханов,
Засулич,
Аксельрод) и
молодых
(Ленин,
Мартов,
Потресов).
Ленин не
сомневался,
что в
наиболее
острых
вопросах я
буду с ним.
Однажды,
когда нужно
было
выступить
против
Плеханова,
Ленин
отозвал меня
в сторону и
лукаво
сказал:
«Пусть уж
лучше
выступает
Мартов, он
будет
смазывать, а
вы будете
рубить». И
заметив,
очевидно,
некоторое
удивление на
моем лице,
тут же
прибавил:
«Я-то
предпочитаю
рубить, но
против
Плеханова
лучше уж на
этот раз
смазать».

Предложение
Ленина о
введении
меня в
редакцию
разбилось о
сопротивление
Плеханова.
Хуже того:
это
предложение
стало
главной
причиной
острого
недоброжелательства
ко мне
Плеханова,
который
догадывался,
что Ленин
ищет
твердого
большинства
против него.
Вопрос о
перестройке
редакции был
отложен до
съезда.
Редакция
постановила,
однако, не
дожидаясь
съезда,
привлечь
меня на
заседания с
совещательным
голосом.
Плеханов
категорически
возражал и
против этого.
Но Вера
Ивановна
сказала ему:
«А я его
приведу». И
действительно,
«привела»
меня на
ближайшее
заседание. Не
зная
закулисной
стороны дела,
я был немало
озадачен,
когда
Георгий
Валентинович
поздоровался
со мной с
изысканной
холодностью,
на которую
был большой
мастер.
Недоброжелательство
Плеханова ко
мне длилось
долго, в
сущности, не
проходило
никогда. В
апреле 1904 г.
Мартов в
письме к
Аксельроду
пишет о
«личной,
унижающей
его
(Плеханова) и
неблагородной
ненависти к
данному лицу»
(вопрос идет
обо мне).

Любопытно
замечание в
письме
Ленина
насчет моего
тогдашнего
стиля. Оно
правильно в
обоих
отношениях: и
насчет
известной
вычурности, и
насчет не
очень
охотного
принятия
мною чужих
поправок. Мое
писательство
насчитывало
тогда
каких-нибудь
два года, и
вопросы
стиля
занимали
большое и
самостоятельное
место в моей
работе. Я
только
входил во
вкус
словесного
материала.
Как дети, у
которых
прорезываются
зубы,
испытывают
потребность
натирать
десны, даже и
малоподходящими
предметами,
так
самодовлеющая
погоня за
словом, за
формулой, за
образом
отвечала
периоду
прорезывания
моих
писательских
зубов.
Очищение
стиля могло
прийти
только со
временем. А
так как
борьба за
форму не была
ни случайной,
ни внешней, а
отвечала
внутренним
духовным
процессам, то
немудрено,
если я при
всем
уважении к
редакции
инстинктивно
отстаивал
свою
формировавшуюся
писательскую
индивидуальность
от вторжений
со стороны
писателей,
вполне
сложившихся,
но другого
склада…

Срок,
назначенный
для съезда,
тем временем
приближался,
и было, в
конце концов,
решено
перенести
редакцию в
Швейцарию, в
Женеву: там
жизнь
обходилась
несравненно
дешевле и
связь с
Россией была
легче. Ленин,
скрепя
сердце,
согласился
на это. «В
Женеве мы
устроились в
двух
маленьких
комнатках
мансардного
типа, — пишет
Седова, — Л. Д.
был поглощен
работой к
съезду. Я
готовилась к
отъезду в
Россию на
партийную
работу».
Съезжались
первые
делегаты
съезда, и с
ними шли
непрерывные
совещания. В
этой
подготовительной
работе
Ленину
принадлежало
бесспорное,
хотя и не
всегда
заметное
руководство.
Часть
делегатов
приехала с
сомнениями
или с
претензиями.
Подготовительная
обработка
отнимала
много
времени.
Большое
место в
совещаниях
уделялось
уставу,
причем
важным
пунктом в
организационных
схемах были
взаимоотношения
Центрального
Органа
(«Искры») к
действующему
в России
Центральному
Комитету. Я
приехал за
границу с той
мыслью, что
редакция
должна
«подчиниться»
ЦК. Таково
было
настроение
большинства
русских
искровцев.

— Не выйдет, —
возражал мне
Ленин, — не то
соотношение
сил. Ну как
они будут
нами из
России
руководить?
Не выйдет… Мы —
устойчивый
центр, мы
идейно
сильнее, и мы
будем
руководить
отсюда.

— Так это же
получится
полная
диктатура
редакции? —
спрашивал я.

— А что же
плохого? —
возражал
Ленин. — Так
оно при
нынешнем
положении и
быть должно.

Организационные
планы Ленина
вызывали у
меня
некоторые
сомнения. Но
как далек я
был от мысли,
что на этих
вопросах
взорвется
партийный
съезд.

Я получил
мандат от
Сибирского
Союза, с
которым был
тесно связан
во время
ссылки.
Вместе с
тульским
делегатом,
врачом
Ульяновым,
младшим
братом
Ленина, я
выезжал на
съезд не из
Женевы, чтоб
не подцепить
«хвостов», а со
следующей
маленькой и
тихой
станции Нион,
где скорый
поезд стоял
всего
полминуты. В
качестве
добрых
русских
провинциалов
мы поджидали
поезд не с
той стороны,
с какой
полагалось, и
когда
экспресс
подошел,
бросились в
вагон через
буфер. Прежде
чем мы успели
взобраться
на площадку,
поезд
тронулся.
Начальник
станции,
увидев меж
буферами
двух
пассажиров,
дал
тревожный
свисток.
Поезд
остановился.
Немедленно
по
водворении
нашем в вагон
кондуктор
дал нам
понять, что
таких
бестолковых
субъектов он
видит в
первый раз в
жизни и что с
нас
полагается 50
франков за
остановку
поезда. Мы
дали ему, в
свою очередь,
понять, что
ни слова не
знаем
по-французски.
В сущности,
это было не
вполне верно,
но
целесообразно:
покричав на
нас еще
минуты три,
толстый
швейцарец
оставил нас в
покое. Он
поступил тем
более
разумно, что
пятидесяти
франков у нас
не было.
Только позже,
при проверке
билетов, он
снова
поделился с
другими
пассажирами
своим крайне
уничижительным
мнением об
этих двух
господах,
которых
пришлось
снимать с
буфера.
Несчастный
не знал, что
мы ехали
создавать
партию.

Заседания
съезда
открылись в
Брюсселе, в
помещении
рабочего
кооператива
в Maison du peuple. В
отведенном
для наших
работ складе,
достаточно
скрытом от
посторонних
глаз,
хранились
тюки с
шерстью, и мы
подверглись
атаке
несметного
количества
блох. Мы их
называли
воинством
Анзеле,
мобилизованным
для штурма
буржуазного
общества.
Заседания
представляли
собою
подлинную
физическую
пытку. Еще
хуже было то,
что уже в
первые дни
делегаты
стали
замечать за
собою
активную
слежку. Я
проживал по
паспорту
неизвестного
мне
болгарина
Самоковлиева.
На второй
неделе
поздно ночью
я вышел из
ресторанчика
«Золотой
фазан» вместе
с Засулич.
Нам пересек
дорогу
одесский
делегат 3.,
который, не
глядя на нас,
прошипел: «За
вами, шпик,
расходитесь
в разные
стороны, шпик
пойдет за
мужчиной». 3.
был великий
специалист
по части
филеров, и
глаз у него
был на этот
счет, как
астрономический
инструмент.
Проживая
подле
«Фазана», в
верхнем
этаже, 3.
превратил
свое окно в
наблюдательный
пост. Я
сейчас же
простился с
Засулич и
пошел прямо.
В кармане у
меня был
болгарский
паспорт и
пять франков.
Филер —
высокий
худой
фламандец с
утиным носом
— пошел за
мною. Было
уже за
полночь, и
улица была
совершенно
пуста. Я
круто
обернулся
назад. «Msieur, как
называется
эта улица?»
Фламандец
оторопел и
прижался
спиной к
стене. «Je ne sais pas». Он,
несомненно,
ждал
пистолетного
выстрела. Я
пошел дальше,
все прямо по
бульвару.
Гдето
пробило час.
Встретив
первый
поперечный
переулок, я
свернул в
него и
пустился
бежать со
всех ног.
Фламандец за
мною. Так два
незнакомых
человека
мчались друг
за другом
глубокой
ночью по
улицам
Брюсселя. И
сейчас я
слышу топот
их ног.
Обежав
квартал с
трех сторон,
я снова вывел
фламандца на
бульвар. Оба
мы устали,
обозлились и
угрюмо пошли
дальше. На
улице стояли
два-три
извозчика.
Брать одного
из них было
бы
бесполезно,
так как филер
взял бы
другого.
Пошли дальше.
Бесконечный
бульвар стал
как будто
кончаться, мы
выходили за
город. Возле
небольшого
ночного
кабачка
стоял
одинокий
извозчик. Я с
разбегу
уселся в
экипаж.
«Поезжайте,
мне некогда!» —
«А вам куда?»
Филер
насторожился.
Я назвал парк
в пяти
минутах
ходьбы от
своей
квартиры.
«Сто су!» —
«Езжайте!»
Извозчик
подобрал
вожжи. Филер
бросился в
кабачок,
вышел оттуда
с гарсоном и
стал
указывать
ему на своего
врага. Через
полчаса я был
уже у себя в
комнате.
Зажегши
свечу, я
заметил на
ночном
столике
письмо на
свое
болгарское
имя. Кто мог
мне писать
сюда?
Оказалось,
приглашение
sieur Samokowlieffy явиться
завтра в 10
часов утра в
полицию с
паспортом.
Значит,
другой филер
уже
проследил
меня
накануне, и
вся эта
ночная гонка
по бульвару
оказалась
совершенно
бескорыстным
упражнением
для обоих
участников.
Такого же
приглашения
удостоились
в эту ночь и
другие
делегаты. Те,
которые
являлись в
полицию,
получали
предписание
о выезде в 24
часа за
пределы
Бельгии. Я в
участок не
заходил, а
просто уехал
в Лондон,
куда был
перенесен
съезд.

Заведовавший
тогда
русской
агентурой в
Берлине
Гартинг
доносил в
департамент
полиции, что
«брюссельская
полиция
удивилась
значительному
наплыву
иностранцев,
причем
заподозрила
10 человек в
анархических
происках».
Брюссельскую
полицию
«удивил» сам
Гартинг, в
действительности
Гекельман,
провокатор-динамитчик,
заочно
приговоренный
французским
судом к
каторжным
работам,
впоследствии
охранный
генерал
царизма и,
под
фальшивым
именем,
кавалер
французского
ордена
Почетного
легиона.
Гартинга
осведомлял, в
свою очередь,
агент-провокатор
доктор
Житомирский,
который
принимал из
Берлина
активное
участие в
организации
съезда. Но
все это
раскрылось
лишь через
ряд лет.
Казалось бы,
все нити были
в руках
царизма.
Однако не
помогло…

В течение
съезда
вскрылись
противоречия
среди
основных
кадров
«Искры».
Наметились
«твердые» и
«мягкие».
Разногласия
сосредоточивались
первоначально
вокруг
первого
пункта
устава: кого
считать
членом
партии? Ленин
настаивал на
том, чтоб
отождествить
партию с
нелегальной
организацией.
Мартов хотел,
чтоб членами
партии
считались и
те, которые
работают под
руководством
нелегальной
организации.
Непосредственного
практического
значения это
противоречие
не имело, так
как правом
решающего
голоса по
обеим
формулам
наделялись
только члены
нелегальных
организаций.
Тем не менее
две
расходящиеся
тенденции
были
несомненны.
Ленин хотел
оформленности
и резкой
отчетливости
в партийных
отношениях.
Мартов
тяготел к
расплывчатости.
Группировка
в этом
вопросе
определила в
дальнейшем
весь ход
съезда, и в
частности
состав
руководящих
учреждений
партии. За
кулисами шла
борьба за
каждого
отдельного
делегата.
Ленин не
щадил усилий,
чтоб
привлечь
меня на свою
сторону. Он
совершил со
мной и с
Красиковым
большую
прогулку, в
течение
которой оба
старались
убедить меня,
что мне с
Мартовым не
по пути, ибо
Мартов
«мягкий».
Характеристики,
которые
давал
Красиков
членам
редакции
«Искры», были
так
бесцеремонны,
что Ленин
морщился, а я
содрогался. В
моем
отношении к
редакции
оставалось
еще много
юношескисентиментального.
Беседа эта
скорее
оттолкнула,
чем
привлекла
меня.
Разногласия
были еще
смутны, все
брели ощупью
и
оперировали
с невесомыми
величинами.
Решено было
созвать
совещание
коренных
искровцев,
чтоб
объясниться.
Но уже выбор
председателя
представлял
затруднения.
«Предлагаю
выбрать
вашего
Веньямина», —
сказал Дейч в
поисках
выхода. Таким
образом, мне
пришлось
председательствовать
на том
собрании
искровцев,
где
определился
будущий
раскол между
большевиками
и
меньшевиками.
Нервы у всех
были
напряжены до
крайности.
Ленин ушел с
собрания,
хлопнув
дверью. Это
единственный
случай, когда
он потерял на
моих глазах
самообладание
в острой
внутрипартийной
борьбе.
Положение
еще более
обострилось.
Разногласия
вышли наружу
на самом
съезде. Ленин
сделал еще
одну попытку
привлечь
меня на
сторону
«твердых»,
направив ко
мне
делегатку 3. и
своего
младшего
брата
Дмитрия.
Беседа с ними
длилась в
парке
несколько
часов.
Посланцы ни
за что не
хотели
отпускать
меня. «У нас
приказ
привести вас
во что бы то
ни стало». В
конце концов
я наотрез
отказался
следовать за
ними.

Раскол
разразился
неожиданно
для всех
участников
съезда.
Ленин,
наиболее
активная
фигура в
борьбе,
раскола не
предвидел и
не хотел. Обе
стороны
переживали
разразившиеся
события
крайне
тяжело. Ленин
проболел
после съезда
несколько
недель
нервной
болезнью. «Из
Лондона Л. Д.
писал почти
ежедневно, —
говорится в
записях
Седовой, —
письма были
все более и
более
тревожные, и
наконец
письмо о
расколе
«Искры» с
отчаянием
сообщало, что
«Искры»
больше нет,
что она
умерла…
Раскол в
«Искре»
переживался
нами очень
болезненно.
По
возвращении
Л. Д. со съезда
я вскоре
уехала в
Петербург,
увозя
материалы по
съезду,
мельчайшим
почерком
написанные
на тонкой
бумаге и
заделанные в
переплет
французского
словаря
Ларусс».

Почему я
оказался на
съезде с
«мягкими»? Из
членов
редакции я
ближе всего
был связан с
Мартовым,
Засулич и
Аксельродом.
Их влияние на
меня было
бесспорно. В
редакции до
съезда были
оттенки, но
не было
оформленных
разногласий.
От Плеханова
я стоял
дальше всего:
после первых,
в сущности
второстепенных
столкновений,
Плеханов
меня очень
невзлюбил.
Ленин
относился ко
мне
прекрасно. Но
именно он
теперь
посягал в
моих глазах
на редакцию,
которая была
для меня
единым целым
и называлась
обаятельным
именем
«Искра». Мысль
о расколе
коллегии
казалась мне
святотатственной.

Революционный
централизм
есть жесткий,
повелительный
и
требовательный
принцип. В
отношении к
отдельным
людям и к
целым
группам
вчерашних
единомышленников
он принимает
нередко
форму
безжалостности.
Недаром в
словаре
Ленина столь
часты слова:
непримиримый
и
беспощадный.
Только
высшая
революционная
целеустремленность,
свободная от
всего
низменно-личного,
может
оправдать
такого рода
личную
беспощадность.
В 1903 г. дело шло
всего-навсего
о том, чтоб
поставить
Аксельрода и
Засулич вне
редакции
«Искры». Мое
отношение к
ним обоим
было
проникнуто
не только
уважением, но
и личной
нежностью.
Ленин тоже
высоко ценил
их за их
прошлое. Но
он пришел к
выводу, что
они все
больше
становятся
помехой на
пути к
будущему. И
он сделал
организационный
вывод:
устранить их
с
руководящих
постов. С
этим я не мог
мириться. Все
мое существо
протестовало
против этого
безжалостного
отсечения
стариков,
которые
дошли
наконец до
порога
партии. Из
этого моего
возмущения и
вытек мой
разрыв с
Лениным на
втором
съезде. Его
поведение
казалось мне
недопустимым,
ужасным,
возмутительным.
А между тем
оно было
политически
правильным и,
следовательно,
организационно
необходимым.
Разрыв со
стариками,
застрявшими
в
подготовительной
эпохе, был
все равно
неизбежен.
Ленин понял
это раньше
других. Он
сделал еще
попытку
сохранить
Плеханова,
отделив его
от Засулич и
Аксельрода.
Но и эта
попытка, как
вскоре
показали
события, не
дала
результатов.

Мой разрыв с
Лениным
произошел,
таким
образом, как
бы на
«моральной» и
даже на
личной почве.
Но это была
лишь
видимость. По
существу
почва
расхождения
имела
политический
характер,
который лишь
прорвался
наружу в
организационной
области.

Я считал
себя
централистом.
Но нет
никакого
сомнения, что
в тот период
я не отдавал
себе полного
отчета, в том,
какой
напряженный
и
повелительный
централизм
понадобится
революционной
партии, чтобы
повести в бой
миллионные
массы против
старого
общества. Моя
ранняя
молодость
прошла в
сумеречной
атмосфере
реакции,
затянувшейся
в Одессе на
лишнее
пятилетие.
Юность
Ленина
восходила к
«Народной
воле». Те,
которые были
моложе меня
на несколько
лет,
воспитывались
уже в
обстановке
нового
политического
подъема. Ко
времени
лондонского
съезда 1903 г.
революция
все еще была
для меня на
добрую
половину
теоретической
абстракцией.
Ленинский
централизм
еще не
вытекал для
меня из ясной
и
самостоятельно
продуманной
революционной
концепции. А
потребность
самому
понять
проблему и
сделать из
нее все
необходимые
выводы
всегда была,
думается мне,
самой
повелительной
потребностью
моей
духовной
жизни.

Острота
вспыхнувшего
на съезде
конфликта,
помимо своей
едва лишь
намечавшейся
принципиальной
стороны,
имела
причиной
неправильность
глазомера
стариков в
оценке роста
и значения
Ленина. В
течение
съезда и
сейчас же
после него
негодование
Аксельрода и
других
членов
редакции
против
поведения
Ленина
сочеталось с
недоумением:
как мог он на
это решиться?
«Ведь не так
давно он
приехал за
границу,
учеником, —
рассуждали
старшие, — и
держал себя,
как ученик.
Откуда вдруг
эта
самоуверенность?
Как мог он
решиться?»

Но Ленин мог
и решился.
Для этого ему
нужно было
убедиться в
неспособности
стариков
взять в свои
руки
непосредственное
руководство
боевой
организацией
пролетарского
авангарда в
обстановке
близящейся
революции.
Старики, и не
одни только
старики,
ошиблись: это
был уже не
просто
выдающийся
работник, это
был вождь,
насквозь
целеустремленный
и, думается,
окончательно
почувствовавший
себя вождем,
когда он стал
бок о бок со
старшими, с
учителями, и
убедился, что
сильнее и
нужнее их. В
тех довольно
еще смутных
настроениях,
которые
группировались
под знаменем
«Искры», Ленин
один
полностью и
до конца
представлял
завтрашний
день со всеми
его суровыми
задачами,
жестокими
столкновениями
и
неисчислимыми
жертвами.

На съезде
Ленин
завоевал
Плеханова, но
ненадежно;
одновременно
он потерял
Мартова, и
навсегда.
Плеханов,
по-видимому,
что-то
почувствовал
на съезде. По
крайней мере,
он сказал
тогда
Аксельроду
про Ленина:
«Из такого
теста
делаются
Робеспьеры».
Сам Плеханов
играл на
съезде мало
завидную
роль. Только
один раз мне
довелось
видеть и
слышать
Плеханова во
всей силе
его: это было
в
программной
комиссии
съезда. С
ясной, научно
отшлифованной
схемой
программы в
голове,
уверенный в
себе, в своих
знаниях, в
своем
превосходстве,
с веселым
ироническим
огоньком в
глазах, с
колючими
усами, с
сединой, с
чуть-чуть
театральными,
но живыми и
выразительными
жестами,
Плеханов,
сидевший
председателем,
освещал
собою всю
многочисленную
секцию, как
живой
фейерверк
учености и
остроумия.

Лидер
меньшевиков
Мартов
является
одной из
самых
трагических
фигур
революционного
движения.
Даровитый
писатель,
изобретательный
политик,
проницательный
ум, Мартов
был гораздо
выше того
идейного
течения,
которое он
возглавил. Но
его мысли не
хватало
мужества, его
проницательности
не доставало
воли.
Цепкость не
заменяла их.
Первый
отклик
Мартова на
события
всегда
обнаруживал
революционное
устремление.
Но
немедленно
же его мысль,
не
поддерживаемая
пружиной
воли, оседала
вниз. Наша
близость с
ним не
выдержала
испытания
первых
крупных
событий
надвигающейся
революции.

Так или
иначе, второй
съезд вошел в
мою жизнь
большой
вехой, хотя
бы уже по
одному тому,
что развел
меня с
Лениным на
ряд лет.
Охватывая
теперь
прошлое в
целом, я не
жалею об
этом. Я
вторично
пришел к
Ленину позже
многих
других, но
пришел
собственными
путями,
проделав и
продумав
опыт
революции,
контрреволюции
и
империалистской
войны. Я
пришел
благодаря
этому
прочнее и
серьезнее,
чем те
«ученики»,
которые при
жизни
повторяли не
всегда к
месту слова и
жесты
учителя, а
после смерти
его
оказались
беспомощными
эпигонами и
бессознательными
орудиями в
руках
враждебных
сил.

Ленин и Мартов: kibalchish75 — LiveJournal

Из книги Александра Александровича Майсуряна «Другой Ленин».

Любопытно, что Ленин до конца дней сохранил свою личную привязанность к вождю меньшевиков Юлию Мартову, хотя в 1903 году судьба развела их раз и навсегда. А. Луначарский передавал настроения Ленина после раскола: «С грустью, с горечью, но и, несомненно, с любовью говорил о Мартове, с которым неумолимая политика развела его на разные дороги».

В своих статьях после раскола Ленин с удовольствием вспоминал старые сатирические стихи Мартова (Нарцисса Тупорылова), высмеивавшие «умеренных» марксистов:

Медленным шагом,

Робким зигзагом,

Не увлекаясь,

Приспособляясь,

Если возможно,

То осторожно,

Тише вперед,

Рабочий народ!

М. Горький вспоминал, как уже в советское время Ленин пожаловался ему: «Жаль — Мартова нет с нами, очень жаль! Какой это удивительный товарищ, какой чистый человек!»

«Мартов — типичный журналист, — замечал Ленин, — он чрезвычайно талантлив, все как-то хватает на лету, страшно впечатлителен, но ко всему легко относится».

«Хотя Ю.О., как известно, мой большой друг… вернее, бывший друг, но, к сожалению, он великий талмудист мысли, и что к чему — это ему не дано…»

То, что Мартов стал меньшевиком, Ленин объяснял так: «Ведь это истеричный интеллигент. Его все время надо держать под присмотром».

В кругу товарищей Ленин однажды с улыбкой высказался о Мартове следующим образом: «Какой же Мартов лидер политической партии? Он талантливый публицист… Заприте его в комнату. Первое время он будет нервничать, бить стекла, ломать дверь, а затем успокоится, потребует чернила, перо и бумагу и начнет писать, писать и писать… А что напишет? За это ручаться нельзя».

В декабре 1919 года Ленин и Мартов в последний раз публично спорили на VII съезде Советов. Меньшевиков в Большом театре не без юмора усадили в царскую ложу. И Владимир Ильич шутил в своей речи: «Из ложи, которая в прежние времена была ложей царской, а теперь является ложей оппозиции (смех), я слышу иронический возглас «ого!»…»

А в сентябре 1920 года Ленин помог Мартову получить заграничный паспорт и отправиться в эмиграцию. «Мы охотно пустили Мартова за границу», — сказал Ленин в одной из речей. На вопрос, зачем ему это понадобилось (ведь меньшевики тогда еще оставались легальной оппозицией), Ленин будто бы ответил так: «Потому что меня окружают люди, которые гораздо более последовательные ленинцы, чем сам Ленин».

Даже живя за рубежом, Мартов сохранял советское гражданство. Ленин интересовался деятельностью своего друга-противника в эмиграции. «Когда Владимир Ильич был уже тяжело болен, — вспоминала Крупская, — он мне как-то грустно сказал: «Вот и Мартов тоже, говорят, умирает»… И что-то мягкое звучало в его словах». Ленин даже попросил Сталина послать Мартову денег на лечение. Но Сталин возмутился таким поручением: «Чтобы я стал тратить деньги на врага рабочего дела! Ищите себе для этого другого секретаря!»

«В.И. был очень расстроен этим, — писала Мария Ульянова, — очень рассержен на Сталина».

4 апреля 1923 года Мартов скончался от туберкулеза. Крупская вспоминала, что уже лишенный речи Ленин знаками спросил ее о Мартове. «Я сделала вид, что не поняла. На другой день он спустился вниз в библиотеку, в эмигрантских газетах разыскал сообщение о смерти Мартова и укорительно показал мне».

Блик: Письмо — Ленин и Мартов

My Man Martov — The American Prospect

×

Expand

Public Domain

Сто лет назад сегодня — 7, 19 ноября17 — большевики пришли к власти в России в результате почти бескровного переворота против правительства, которое больше не могло претендовать на сторонников. Вероятно, не более 10 000 большевистских солдат, матросов и рабочих участвовали в захвате ключевых государственных учреждений в Петрограде и арестовывании министров беспомощного Временного правительства. Пострадавших было не более нескольких человек. Напротив, Февральская революция, свергнувшая царя, привлекла сотни тысяч участников к серии незапланированных демонстраций, а число жертв превысило тысячу.

Захват власти большевиками был преднамеренно приурочен Лениным к непосредственному созыву общенационального съезда Советов — представителей рабочих, крестьян, солдат и матросов, возникших по всей стране после царской падение. В отличие от самопровозглашенного временного правительства, которое также сформировалось, когда Романовы были вынуждены положить конец своей 300-летней династии, Советы пользовались широкой, хотя и не всеобщей, поддержкой.

Вечером 7 ноября, когда все правительственные центры Петрограда находились под контролем большевиков, за исключением Зимнего дворца, где оставались министры правительства и всего несколько сотен солдат и который начинающие большевики-революционеры все еще придумывали, как лучше штурмовать, Съезд Советов призвал к порядку. Во время встречи делегаты слышали, как по Дворцу стреляли орудия военного корабля «Аврора», с экипажем большевиков (стрелял холостыми, но производил адский шум). В течение часа Конгресс был проинформирован о том, что дворец пал, а министры арестованы.

Однако настоящее действие происходило на самом Конгрессе. Там делегаты от ряда социалистических партий размышляли, что делать с захватом власти, который никоим образом не походил на марксово видение пути к социализму. Все марксисты считали, что пролетариат — городской рабочий класс, в основном занятый в мануфактурном производстве, — будет классом, который боролся за социализм и победил, и что, следовательно, такие революции будут происходить в высокоразвитых странах, которые России категорически не было. Поскольку Россия по-прежнему была в подавляющем большинстве аграрным обществом, нацией помещиков и крестьян, это стало проблемой для русских марксистов. Один из выходов из затруднительного положения был предложен Троцким за несколько лет до революции: поскольку русская буржуазия была слишком мала и слаба, чтобы возглавить революцию, которая создала бы капиталистическую инфраструктуру, которая, в свою очередь, породила бы социалистических рабочих, Они надеялись, что в процессе они возглавят ее и спровоцируют революции в более развитых странах Европы, чьи победоносные социалисты смогут затем помочь своим неуклюжим русским товарищам. Это был удар по банку из всех ударов по банку, но это был лучший сценарий, который могли придумать русские социалисты, стремившиеся к революции.

В 1917 году в России существовали три основные социалистические партии — социалисты-революционеры (эсеры), представлявшие крестьянское большинство страны, и две марксистские партии, некогда входившие в состав Социал-демократической партии (к тому времени уже не существующей) — Большевики и меньшевики. Раскол между большевиками и меньшевами начался на партийном съезде социал-демократов в 1903 году и коснулся вопроса о том, должны ли новые члены быть «профессиональными революционерами», тщательно проверенными существующими членами (большевистская позиция и позиция, выработанная в ответ на тот факт, что все такие партии были нелегальны в царской России), или могли просто присоединиться, как это было в западных демократиях (меньшевистская позиция). Этот конкретный разделительный момент больше не имел значения после падения царя, но разделение, подразумеваемое двумя противоположными взглядами, тем временем стало яснее и глубже: большевистская политика определялась небольшим центральным комитетом, в то время как у меньшевиков был более открытый процесс. и гораздо меньше внутренней дисциплины (которая создавала проблемы в революционные времена). Социализм, говорил Ленин, никогда не придет «снизу вверх».

После падения царя и в ходе 1917 года большевики и левое крыло как эсеров, так и меньшевиков выступали за политику «Вся власть Советам». Причин такой политики было много, и они были вескими. Временное правительство продолжало приверженность царского режима мировой войне, которая уже стоила России более миллиона жертв, поскольку ее армии были брошены против гораздо лучше оснащенных и обученных немцев. Правительство также отказалось занять какую-либо позицию в отношении земельной реформы, основного требования крестьянского большинства страны, которое в основном работало в примитивных условиях в поместьях относительно небольшого класса помещиков. Большевики, левые эсеры и левые меньшевики выступали за выход из войны и дробление крупных поместий. Более того, оба эти события в любом случае шли полным ходом благодаря неуправляемым действиям солдат, дезертировавших из армии сотнями тысяч, многие из которых убивали своих офицеров при уходе, и крестьян, сжигавших господские дома и изгнав своих помещиков по всей земле.

Но события 1917 года были настолько беспрецедентными, что все три социалистические партии раскололись. Первоначально, в течение нескольких недель после падения царя, многие в трех партиях считали, что помимо участия в Советах они должны иметь представителей во временном правительстве или, по крайней мере, поддерживать его. Ленин категорически не согласился, о чем он заявил ко всеобщему изумлению, когда в апреле прибыл в Петроград из Швейцарии (все основные левые лидеры были в изгнании в других странах, когда царь пал). До приезда Ленина другие большевики, включая редактора партийной газеты Иосифа Сталина, выступали за сотрудничество с правительством, в то время как некоторые правые меньшевики и эсеры фактически присоединились к нему.

Лидер левых меньшевиков Юлий Мартов выступил против участия меньшевиков в правительстве.

Давний коллега и давний соперник как Ленина, так и Троцкого, Мартов считался как интеллектуальным лидером российских демократических социалистов, так и образцом приличия

: в своих воспоминаниях революционный активист Виктор Серж вспоминал Мартова как Марксист, чья честность и гениальность были первоклассными… высококультурный, бескомпромиссный и чрезвычайно смелый». Именно Мартов выступал против ленинского представления о партии сверху вниз на XIX03 съезд Социал-демократической партии; Мартов, который присоединился к Ленину, когда они оба были в изгнании в Швейцарии в 1915 году, чтобы основать крупную группу европейских социалистов, выступавших против участия в мировой войне; а теперь и Мартов, который выступал против участия своих товарищей-меньшевиков во временном правительстве и его поддержки.

Заседание Всесоюзного съезда в ночь захвата власти большевиками было решающим моментом для Мартова. Как и все делегаты, он был представлен большевикам как свершившийся факт. Как отмечает Орландо Файджес в своей почти 1000-страничной истории революции, Народная трагедия , Ленин фактически настоял на перевороте и рассчитал время для того, чтобы подорвать позиции других социалистических партий и свергнуть правительство. Другие члены большевистского ЦК либо вообще противились захвату власти — такова была позиция Каменева и Зиновьева, двух виднейших соратников Ленина, — либо хотели, чтобы это было предпринято либо после, либо во время съезда, чтобы оно могло быть осуществлено в название Советов. Ленин яростно доказывал обратное, требуя, чтобы оно было предпринято непосредственно перед созывом съезда, чтобы его собственность была исключительно большевистской. И, как это было почти на каждом собрании большевиков, Ленин получил все, что хотел.

Оппозиция, нежелание или колебания большевистских товарищей Ленина, а также меньшевиков и эсеров предложенному Лениным захвату власти имели много корней. Первая была доктринальной: социалисты никак не могли править в такой отсталой стране, как Россия. Второе вытекало из первого: если социалисты возьмут власть, они столкнутся с подавляющим сопротивлением, а если их не свергнут немедленно, то ввергнут нацию в жестокую гражданскую войну. Третье вытекало — по крайней мере среди некоторых противников, Мартов наиболее четко и прозорливо — из первых двух: если большевики ухватятся за власть, они должны будут стать безжалостной машиной для убийств. Что не было, по мнению Мартова, путем к социализму.

Все эти разногласия неизбежно достигли апогея на советском съезде 100 лет назад. Мартов внес предложение о том, чтобы новое советское правительство было многонаправленным и включало в себя представителей всех социалистических партий («объединенное демократическое правительство», как он его называл). Он призвал новое правительство обратиться к другим группам и общественным силам. В противном случае он предупредил, что неизбежно последует жестокая гражданская война и период репрессий, призванных удержать большевиков у власти. Делегаты от всех течений аплодировали его предложению, но затем правые меньшевики и правые эсеры ушли, к ужасу Мартова. Троцкий, говоря от имени себя и Ленина, возразил, что большевики взяли власть и большевики будут править. Обращаясь к Мартову, который был его наставником и другом, Троцкий произнес это знаменитое проклятие:0008

Теперь нам говорят: откажись от победы, иди на уступки, иди на компромисс. С кем? Я спрашиваю: с кем мы должны идти на компромисс? С теми жалкими группами, которые нас покинули или которые делают это предложение? Но ведь у нас было полное представление о них. В России с ними больше никого нет. Компромисс должен быть сделан, как между двумя равными сторонами, миллионами рабочих и крестьян, представленных на этом съезде, которых они готовы не в первый и не в последний раз выменять, как считает нужным буржуазия. Нет, здесь компромисс невозможен. Тем, кто ушел, и тем, кто говорит нам это сделать, мы должны сказать: вы жалкие банкроты, ваша роль исчерпана; иди туда, куда тебе следует быть: на свалку истории!

После чего Мартов вылетел из комнаты. Но на свалку истории? Или, я бы сказал, в его пантеон демократов и социальных пророков?

В течение нескольких недель после захвата власти 7 ноября ряд ведущих большевиков, особенно те, кто был близок к национальным промышленным союзам, поддержали рекомендацию Мартова о создании коалиционного правительства, но позиция Ленина и Троцкого возобладала. Мартов стал критиковать правительство за его несоблюдение социалистических и демократических норм. 19 января18 августа он выступил на Конгрессе профсоюзов, как документирует Митчелл Коэн в текущем выпуске Dissent, , «против большевистского предложения о том, что независимые профсоюзы больше не нужны в «пролетарском» государстве». Несколько лет спустя он ответил на заявление Ленина о том, что большевики не сделали ничего, кроме как последовали храброму примеру парижских коммунаров 1871 года, которых Маркс искренне одобрял. Не так, — писал Мартов. В отличие от Коммуны, в России не было всенародных выборов, существовала политическая полиция, местные общины были лишены права на самоуправление. Как пишет Коэн, «Мартов указывал, что большевики отвергали «демократический парламентаризм» буржуазного общества, но не «орудия государственной власти» — бюрократию, полицию и постоянную армию, — которым парламентаризм был «противовесом» в буржуазное общество».

В 1920 году Виктор Серж посетил Мартова, жившего тогда в Москве «на грани крайней нищеты в маленькой комнате. … Он вел кампанию за демократию рабочего класса, осуждая бесчинства ЧК [предшественника КГБ] и ленинско-троцкистскую «манию власти». Он все говорил: «Как будто социализм можно установить декретом и расстрелом людей в подвалах!» острая критика Мартова».

Позднее в том же году, когда многие его товарищи были в заключении, ссылке или умерли, Мартов переехал в Берлин. На следующий год — когда Гражданская война в России наконец подошла к концу, оставив после себя опустошенную нацию, которая, как понимали даже ее правители, не имела ничего общего с социалистическим экспериментом, который они когда-то представляли, — общеизвестно несентиментальный Ленин написал Троцкому, что его единственное самое большое сожаление — это «что Мартов не с нами.