Повесть о ермаке: Краткий рассказ о Ермаке

Содержание

Читать онлайн «Ермак. Том I», Евгений Александрович Федоров – ЛитРес

Сайт издательства www.veche.ru

* * *

Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей.
Н.В. Гоголь

От автора

Через всю мою жизнь, от раннего детства и до седины, прошел яркий, немеркнущий образ Ермака. В страшные вьюжистые ночи я малым ребенком сидел на горячей печке, а бабушка Дарья – старуха с добрым лицом и ласковыми глазами – при неверном свете лучины пряла допоздна пряжу и тихим голосом напевала мне былину об удалом казаке Ермаке Тимофеевиче, величая его родным братом славного русского богатыря Ильи Муромца. От нее, своей милой бабушки, я впервые также слышал легенду-сказку, которой я больше никогда не слыхивал и не встречал в печати. В этой легенде-сказке отразилось стародавнее народное поверье, что через триста лет Ермак Тимофеевич снова явится на Волгу-матушку, завернет на старый казачий Яик, – и ох, горько тогда станет господам и начальству всякому!

Позднее, отроком, живя в станице Магнитной, я слушал удалецкие песни уральских казаков. Они почти каждый вечер собирались на луговинку, под старый тенистый вяз, который рос подле дедовской хибары. Много песен запомнилось с той поры, но одна из них особенно взволновала меня. Стоя в кругу бородатых станичников, исполин Силантий, высокий могучий казак с широкой, как плита, спиной и такой грудью, что, казалось, на нее набиты обручи, громовым, никогда не слыханным в станице, басом заводил: «Рревела бур-ря, дождь шумел…» Кто теперь не знает в нашей стране этой песни о Ермаке? Такой человек сейчас редкость. В ту пору, в исполнении богатыря Силантия, она потрясла мое юное воображение. И еще сильнее полюбил я эту песню, когда узнал позднее, что написал ее поэт-декабрист Кондратий Рылеев. А еще позднее я убедился, что не случайно моя милая старушка-сказочница помнила о Ермаке. Довелось мне много покружить по Уралу, и, куда ни повернись, многое связано здесь с его именем. До сих пор вы услышите на Урале: Ермаков камень, нависший над Чусовой, Ермакова пещера, Ермаковы хутора на Сылве, Ермаково городище на мысу у Серебрянки, Ермаков перебор на Чусовой, Ермаковка-речка, приток Чусовой, Ермаков родник, Ермакова заводь в устье Вагая, где погиб прославленный полководец. Вот в глухом лесу, на горном перевале, уходящая вдаль просека. Когда и кто повалил тут вековые сосны? Заводские старики на это отвечали: «Ермак здесь прошел. Ермаковы просеки тут по лесам».

Мои деды век провековали на Урале и много рассказывали о Ермаке, сами того не подозревая, что зажигают страсть любознательности в моей душе. В годы Гражданской войны, будучи командиром эскадрона полка имени Степана Разина, в знаменитой чапаевской дивизии, я услышал, как легендарный теперь полководец Василий Иванович в самые трудные минуты боевой страды пел «Ермака». И спустя годы мне довелось увидеть игру народного артиста Бабочкина, увидеть и услышать из уст «Чапаева» эту песню…

Лет тридцать тому назад пришлось мне, вместе с дорожным инженером Василенко – весьма приятным собеседником, объехать по долгу службы весь Урал. Мой спутник так увлек меня рассказами, что оба мы вместе, он в ту пору старый, а я еще молодой инженер, проехали, прошли и проплыли в лодке по ермаковскому пути в Сибирь.

Долго в раздумье я стоял на Искерском холме, на котором когда-то высилось грозное городище сибирского хана Кучума, и глядел на то, как буйное половодье постепенно подмывает этот холм и целые глыбы земли рушатся с плеском в Иртыш. От него осталось уже очень мало. Пройдет полвека, столетие – и на месте Искера забушует Иртыш.

Но вот что самое замечательное: совсем в недавние годы казаки-фронтовики из станицы Федосеевской Подтелковского района Ростовской области, т. В.Н. Галкин и П.И. Усенков, рассказывали, что песня о Ермаке «На речке было на Камышинке» была одной из любимейших песен, с которыми они прошли весь боевой путь от Сталинграда до Берлина…

Прошло без малого четыре века от дней покорения Сибири, а образ Ермака жив, не тускнеет, сердечен и любим всем нашим народом. Почему так случилось? Ермак – смелый, вольнолюбивый патриот и отменно храбрый воин, широкая русская натура, богатырь и честный русский человек. Черты эти и сделали его образ близким и дорогим нашему народу.

Много довелось мне наслышаться о Ермаке, долгие годы рыться в архивах, изучать разные источники, и наконец созрело сильное, непреодолимое желание – показать Ермака таким, каким он живет и сейчас в поэтической душе нашего любознательного человека. Сохранив историческую правду в основе, я передал дополнительно то, что воспитали во мне и в чем убедили меня простые русские люди.

Часть 1. Донская вольница

Глава первая

1

За тульскими засеками, за порубежными рязанскими городками-острожками простиралось безграничное Дикое Поле. На юг до Азовского моря и Каспия, между низовьями Днепра и Волги, от каменных гряд Запорожья и до дебрей прикубанских раскинулись нетронутые рукой человека ковыльные степи. Ни городов, ни сел, ни пашен, – маячат в синем жарком мареве только одинокие высокие курганы да безглавые каменные бабы на них. Кружат над привольем с клекотом орлы, по голубому небу плывут серебристые облака. По равнине гуляет ветер и зеленой волной клонит травы.

В этих пустынных просторах бродили отдельные татарские и ногайские орды, изредка проходили купеческие караваны, пробираясь к торговым городам. А на Дону и при Днепре глубоко пустили крепкий корень казаки. Жили и умирали они среди бесконечных военных тревог, бились с крымскими татарами, турками и всякой поганью, пробиравшейся грабить Русь.

По верхнему Дону, Медведице, Бузулуку и их притокам шумели густые и тенистые леса. Водились в них медведи, волки, лисицы, туры, олени и дикие козы. В прохладных голубых водах рек нерестовали аршинные стерляди, саженные осетры и другая ценная красная рыба.

Сюда, на Дон, на широкое и дикое поле бежали с Руси смелые и мужественные люди. Уходили холопы от жестокого боярина, бежали крестьяне, оставив свои домы и «жеребья» «впусте», убоясь страшных побоев и истязаний, спасаясь от хлебного неурода и голода. Немало было утеклецов с каторги, из острогов, из тюрем, – уносили беглые свои «животы» от пыточного застенка.

Тяжело жилось русским людям при царе Иване Васильевиче Грозном. Не любили бояре, дьяки и приказные правдивого слова. За него простолюдину можно было поплатиться жизнью. Все, кому невыносим стал гнет, кому хотелось воли, где требовались только удалая голова да верность своей клятве. Каждую весну и лето пробиралась бродячая Русь в низовые донские городки и казачьи станицы. Шли на Дон, минуя засеки, острожки, воинские дозоры, пробирались целиной, без дорог, разутые и раздетые, подпираясь дубинами да кольями. Путь-дорога была безопасна только ночью, а днем хоронились от разъездов служилых казаков в лесных трущобах, диких степных балках и водороинах.

Миновав все преграды, беглые селились вместе с казаками, и так же, как они, крепких домов не строили, землю почти не пахали, хлеба сеяли мало, а больше жили добычей, которую брали в бою у татар и турок. Добывали они себе в лихих схватках, оберегая русские рубежи, и коней, и доброе оружие, и шелка, и камни-самоцветы, и золото. А были и такие, которые шли ради мести на крымского татарина: у того наездники-ордынцы увели в Дикое Поле мать или невесту, у другого убили отца или брата. И они шли выручать пленных, а если не стало их, пролить кровь насильника или, в свою очередь, захватить невольника-ясыря…

В теплую летнюю ночь над Доном у костра сидели четыре станичника, оберегая табуны от ногайских воров. Кругом – непроглядная сине-черная тьма, над головой – густо усыпанное яркими звездами небо. Под кручами текла невидимая река. Со степи тянуло запахом цветущих трав, подувал ветерок. В глубокой тишине уснувшей степи не слышалось ни звука. Но вот, нарушая ночной покой, в черной мгле послышался дробный топот коня.

– Невесть кто скачет! – нахмурился низенький, проворный малый с цыганской бородкой и, схватив ложку, зачерпнул и попробовал ухи. – Ох, братцы, до чего ж вкусна!..

Казаки не слушали его, насторожились. Топот все ближе, все чаще.

Широкоплечий высокий казак Полетай вскочил, потянулся, расправил руки. Кулачища у него по пуду.

– И куда прет, нечистая сила! Табун напугает, леший! – Он прислушался. – Нет, не ногаец это скачет, тот змеей проползет; по всему чую, наш расейский торопится…

Только сказал, и в озаренный круг въехал коренастый всадник на резвом коньке. Полетай быстро оценил бегунка: «Огонь! Вынослив, – степных кровей скакун!»

Приезжий соскочил с коня, бросил поводья и подошел к огню.

– Мир на стану! Здорово, соколики! – учтиво поклонился он станичникам.

Черноглазый малый, с серьгой в ухе, схватил сук и по-хозяйски поворошил в костре. Золотыми пчелками взметнулись искры, вспыхнуло пламя и осветило незнакомца с ног до головы.

«Молодец Брязга!» – одобрил догадку товарища Полетай и стал разглядывать незваного гостя. Был тот широкоплеч, коренаст, глаза жгучие, мягкая темная бородка в кольцах. На вид приезжему выходило лет тридцать с небольшим. Держался он независимо, смело.

– Здорово, соколики! – приятным голосом повторил незнакомец.

– Коли ты русский человек и с добром пожаловал, милости просим! – ответили сидящие у костра, все еще удивленные появлением гостя.

– Перекреститься, не лихой человек. Дону кланяюсь! – Незнакомец скинул шапку и снова поклонился.

Заметил Полетай, что у прибывшего густые темные кудри. «Ишь, леший, красив мужик!» – похвалил он мысленно и позвал:

– Коли так, садись к вареву, товарищ будешь!

– Спасибо на привете! – ответил гость и сел рядом со станичниками. С минуту помолчали, настороженно разглядывая друг друга. Озаренное теплым светом лицо полуночника было приятно, мужественно.

– Из какого же ты царства-государства? – весело спросил его Брязга и прищурил лукавые глаза.

– Из тридесятого царства, от царя Балабона, из деревни «Не переведись горе»! – загадкой ответил гость.

– Издалече прискакал, родимый! – усмехнулся Полетай, оценив умение незнакомца держать тайну про себя.

– Ну а ты откуда? – обратился приезжий к Брязге.

Казак тряхнул серебряной серьгой и отозвался весело:

– А я из-под дуба, из-под вяза, с донского лягушачьего царства!

– Ага! – добродушно улыбнулся гость. – Выходит, это близко отселева. Хорошо! Много недель скакал, а все же достиг вольного края.

– Да кто же ты? – продолжал допрашивать Брязга.

Приезжий весело засмеялся – сверкнули ровные белые зубы.

– Не боярин я и не ярыжка, не вор-ворющий, не целовальник и не бабий охальник! – шутливо отметил он. – Бурлаком жил, «гусаком» в лямке ходил, прошел по волжскому да по камскому бечевникам, все тальники да кусты облазил, в семи водах купался. Довелось и воином быть, врага-супостата насмерть бить, а каких кровей – объявлюсь: под сохой рожен, под телегой повит, под бороной дождем крещен, а помазан помазком со сковороды. Эвось какого я роду-племени!

– Вот видишь, я сразу сгадал! – также шутливо отозвался Брязга. – По речам твоим узнал, что ты по тетке Татьяне наш двоюродный Яков.

– Ага, самая что ни на есть близкая родня вам! – засмеялся гость, а за ним загрохотали казаки.

Только пожилой, диковатого вида казак Степан строго посмотрел на гостя.

– Погоди в родню к станичникам лезть! Не с казаками тебе тягаться, жидок сермяжник! – вызывающе сказал он.

– Э, соколик, сермяжники Русь хлебом кормят, соль у Строганова добывают! – добродушно ответил наезжий. – Эх, казак, не хвались силой прежде времени!

– А я и не хвалюсь! – поднимаясь от костра, усмехнулся Степан. – Коли смелым назвался, попытай нашу силу! – Он вызывающе разглядывал беглого.

Никто не вмешался во внезапно вспыхнувшую перепалку. Интересно было, как поведет себя гость. Степан, обутый в тяжелые подкованные сапоги, в длинной расстегнутой рубахе, надвигался на приезжего. Решительный вид казака не испугал молодца. Он проворно скинул кафтан, бросил пояс с ножом и сказал станичнику:

– Ну что ж, раз так, попытаем казачьего духа!

Степанка орлом налетел на молодца. Наезжий устоял и жилистыми руками проворно облапил противника.

– Поостерегись, казак! – деловито предупредил он.

Брязга вьюном завертелся подле противников. Он загорелся весь и со страстью выкрикивал Степану:

– Левшой напри, левшой! Колыхни-ка круче! Э-эх, проморгал…

Молодец мертвой хваткой прижал Степанку к груди, и не успел тот и охнуть, как лежал уже на земле.

– Во-от это да-а! – в удивлении раскрыл рот Полетай. – Враз положил, а Степанка у нас не последний станичник.

Разглаживая золотистые усы, Полетай обошел вокруг гостя.

– Как звать? – строго спросил он победителя.

– Звали Ермилом, Ермишкой, а на Волге-реке больше кликали Ермаком! – отозвался наезжий и полой рубахи вытер пот.

– Ермак – артельное имя! – одобрил казак. – Ну, сокол, не обижайся, раз так вышло, придется и мне с тобой потягаться за станичную честь.

– Коль обычай таков, попытай! – ровно ответил Ермак.

Брязга бесом вертелся, не мог угомониться; потирая руки, он подзадоривал бойцов.

– Ты не бойся, не пугайся, Петро, не убьет Ермишка! – подбадривал он Полетая. – Только гляди, не ровен час, полетишь на небо… Эх, сошлись! Эх, схватились!

Казак стал против Ермака, и оба, разглядывая друг друга, примерялись силами.

– Давай, что ли? – сказал Полетай и схватился с противником. Станичник напряг все силы, чтобы с маху грянуть смельчака на землю, но тот, словно клещами, стиснул его и поднял на воздух.

– Клади бережно, чтобы дух часом не вышибить! – со смехом закричал Брязга.

Но Полетай оказался добрым дубком – как ни клонило его к земле, а все на ноги становился.

– Вот эт-та леш-ш-ий! – похвалил Полетая Степанка. – Крепкий казачий корень! Не вывернешь!

– Посмотрим! – отозвался Ермак и, с силой рванув станичника, положил его на спину.

– Ого, вот бесов сын! – пронеслось удивленно меж казаками. – Такой и впрямь гож в товариство.

Побежденный встал, отряхнулся и незлобливо подошел к Ермаку.

– Ну, сокол, давай поцелуемся! Люблю таких! – Он обнял победителя и похвалил: – Ровни меж нами тебе нет.

– Постой, станичники, погоди, если так, – всем скопом на вожжах потягаться! – предложил Брязга.

– Давай! – вмешался до сих пор упорно молчавший казак Дударек, маленький, но жилистый, и хороший наездник. – Любо, браты, потягаться с таким молодцом.

– Любо, ой, любо! – закричали казаки, и Брязга проворно достал ременные вожжи.

– А ну, станичники, действуй! – протянул он концы Ермаку и Полетаю. За казаком уцепились еще трое. Изготовились, крепко уперлись ногами в землю.

– Дружно, браты, дружно! – закричал призывно Дударек. – Не стянуть нас супостату с донской степи, с приволья! – И он затянул широким плавным голосом:

Да вздунай-най ду-на-на, взду-най Дунай!

Ермак перекинул ременные вожжи через плечо и в ответ крикнул:

– Раз, два, зачинай. Тащи, вытаскивай! – Подзадоривая, он изо всех сил натужился. На его загорелом лбу вздулись синие жилки, выступил пот. Минуту-другую ременные вожжи дрожали, как струна. Все притихли.

– Врешь, животов твоих не хватит! – сердито выкрикнул Степанка.

По степи пробежал ветерок, вздул пламя костра, стало светлее. И Полетай заметил, как его ноги, обутые в мягкие кожаные ичиги, медленно-медленно поползли вперед.

– Стой, стой, ты куда же, леший! – заорал Брязга и тоже, вслед за товарищем, заскользил вперед. – Эхх!..

Ермак всем телом навалился на вожжи и рванул с такой силой, что двое, взрывая ногами землю, потянулись за ним, а Дударек и Степанка с гоготом упали.

– Оборони, господи, глядите, добрые станичники, экова мерина родила мать!

– Ну, сокол, потешил! Твоя сила взяла! – сконфуженно сказал Полетай. – Сворачивай в нашу станицу: с таким и на татар, и на ногаев, и на турок, и на край света не страшно идти! Айда, садись к тагану, да ложку ему живей, братцы!

И в самом деле, приспела пора хлебать уху: она булькала, кипела в большом чугунном казане и переливалась через край на раскаленные угли.

Ермак расседлал коня, снял и сложил переметные сумы, умылся и уселся в казачий круг.

Влажный и знобкий холодок – предвестник утра – потянул с Дона. Тысячи разнообразных звуков внезапно рождались среди тишины в кустах, камышах, на воде: то утка сонная крякнет, то зверюшка пропищит, то в табуне жеребец заржет, то внезапно треснет полешко в костре и, взметнув к небу искры, снова горит ровным пламенем.

Усердно хлебали уху из общего котла. Брязга поднял голову и внимательно поглядел на семизвездье Большой Медведицы.

– Поди уж за полночь, пора спать! – лениво сказал он, отложив ложку.

– И то пора, – согласился Степанка и предложил Ермаку: – Ты ложись у огнища, а завтра ко мне в курень пожалуй!

Почувствовал Ермак, что станичник поверил ему.

Улеглись у костра, который, как огненный куст, покачиваясь от ветерка, озарял окрестность. Приятно попахивало дымком. Ласковым покоем и умиротворением дышала степь. Ермак растянулся на ворохе свежей травы и смотрел в глубину звездного неба. Беспокойные думы постепенно овладели им: «Вот он добрался-таки до вольного края и сейчас лежит среди незнакомых людей. И куда только занесет его судьба? Пустит ли он корни на новом месте, на славном Дону, среди казачества, или его, как сухой быльняк, перекати-поле, понесет невесть куда, на край света, и сгинет он в злую непогодь?».

Долго лежал он, не смыкая глаз. Над Доном уже заколебался сизый туман, и на землю упала густая роса, когда он, подложив под голову седло, крепко уснул.

2

Утром, на золотой заре, казак Степанка повел гостя в свой курень. Пришлый шел молчаливо, с любопытством поглядывая кругом, за ним брел оседланный послушный конь его с притороченными переметными сумами. Минули осыпавшийся земляной вал, оставили позади ров, вот высокий плетень, а вдали караульная вышка с кровлей из камыша. По скрипучим доскам ходит часовой. По сторонам разбросанные в зелени избенки да землянки, как сурковые норы. Ермак вздохнул и подумал: «Эх, живут легко, просто, не держатся за землю!»

Пересекли густые заросли полыни, а станицы, какой ее желал увидеть Ермак, все не было.

– Где же она? – спросил он.

Казак улыбнулся и обвел рукой кругом:

– Да вот же она – станица Качалинская. Гляди!

Из бурьянов поднимались сизые струйки дымков, доносился глухой гомон.

– В землянухах живем. Для чего домы? Казаку лишь бы добрый конь, острая сабелька да степь широкая, ковыльная, – вот и все!

Степан свернул вправо; в зеленой чаще старых осокорей – калитка, за ней вросшая в землю избушка.

– Вот и курень! – гостеприимно оповестил хозяин.

Ермак поднял глаза: под солнцем, у цветущей яблоньки, стояла девушка, смуглая, тонкая, с горячим румянцем на щеках, и пристально глядела на него. Гость увидел черные знойные глаза, и внезапное волнение овладело им.

– Кто это у тебя: дочь или женка? – пересохшим голосом спросил он казака.

Степан потемнел, скинул баранью шапку, и на лбу у него обозначился глубокий шрам от турецкого ятагана. Показывая на багровый рубец, волнуясь, сказал:

– Из-за нее помечен. В бою добыл ясырку. А кто она – дочь или женка, и сам не знаю. – Много тоски и горечи прозвучало в его голосе.

Ермак сдержанно улыбнулся и спросил:

– Как же ты не знаешь, кто она тебе? Не пойму!

Если бы гость не отошел в сторону и не занялся конем и укладками, то увидел бы, как диковато переглянулись Степан и девка и как станичник заволновался.

Не смея поднять глаза на девку, Ермак спросил ее имя. Стройная, упругой походкой она прошла по избе и не отозвалась, за нее ответил Степан:

– Уляшей звать. Как звали ранее – быльем поросло. Взял двоих: татарку Сулиму и девку. Везла басурманка черноволосую в Кафу, к турецкому паше. Эх, что и говорить…

Гость украдкой взглянул на ясырку. Девушка была хороша. Бронзовая шея, точеная и сама гибка, как лоза, а губы красные и жадные. Опять встретился с нею взглядом и не мог отвести глаз. Сидел, словно оглушенный, и голос Степана доносился до него, как затихающий звон:

– Уходили мы к морю пошарпать татарские да ногайские улусы. Трудный был путь. Кровью мы, станичники, добывали каждый глоток воды в скрытых колодцах, на перепутьях били турок. И вот на берегу, где шумели набегавшие волны да кричали чайки, у камышей настигли янычар – везли Сулейману дар от крымского Гирея. Грудь с грудью бились, порубали янычар, и наших легло немало. Стали дуван дуванить, и выпала мне старая ясырка Сулима да девушка, по обличью цыганка. Сущий волчонок, искусала всего, пока на коня посадил… Одинок я был, а тут привез в курень сразу двух. Только Сулима недолго прожила, сгасла, как свеча, и оставила мне сироту – горе мое…

Степан смолк, опустил на грудь заметно поседевшую голову.

– Чем же она тебе в напасть? – спросил Ермак.

– Да взгляни на меня. Кто я? Старик, утекла моя жизнь, как вода на Дону, укатали сивку крутые горы…

Тут Уляша тихо подошла к старому казаку, склонилась к нему на плечо и тонкой смуглой рукой огладила его нечесаные волосы:

– Тату, не сказывай так. Никуда я не уйду от тебя. Жаль, ой жаль тебя! – На глазах ее сверкнули слезы.

«Что за наваждение, никак опять глядит на меня?» – подумал Ермак. И в самом деле, смуглянка не сводила блестевших глаз с приезжего, а сама все теснее прижималась к плечу Степана, разглаживая его вихрастые волосы.

– Добрый ты мой! Тату ты мой, и мати моя, и братику и сестрица, – все ты мне! – ласкала она казака.

Сидел Ермак расслабленный и под ее тайным взором чувствовал себя нехорошо, нечестно…

Оставался он в курене Степана неделю.

Станичник сказал ему:

– Ну, Ермак, бери, коли есть что, идем до атамана! Надо свой курень ладить, а без атамановой воли – не смей!

Гость порылся в переметной суме, добыл заветный узелок и ответил Степану:

– Веди!

Привел его станичник к доброй рубленой избе с высоким крыльцом.

– Атаманов двор? – спросил Ермак и смело шагнул на тесовые ступеньки. Распахнул двери.

В светлой горнице на скамье, крытой ковром, сидел станичный атаман Андрей Бзыга. Толст, пузат, словно турсук, налитый салом. Наглыми глазами он уставился в дружков.

– Кого привел? – хрипло, с одышкой спросил атаман.

– Расейский бедун Дону поклониться прибыл, в станицу захотел попасть, – с поклоном пояснил Степан и взглянул на дружка.

Ермак развязал узелок, вынул кусок алого бархата, развернув, взмахнул им, – красным полымем озарилась горница.

«Хорош бархат! – про себя одобрил Бзыга и перевел взор на прибылого. – Видный, кудрявый и ухваткой взял», – по душе пришелся атаману. Переведя взор на рытый малиновый бархат^[1], Бзыга снисходительно сказал Ермаку:

– Что же, дозволяю. Строй свой курень на донской земле. А ты, Степка, на майдан его приведи!

Вышли из светлого дома, поугрюмел Ермак. Удивился он толщине и лихоимству Бзыги.

– Ишь, насосался как! Хорошее же на Дону братство! – с насмешкой вымолвил он. На это Степанка хмуро ответил:

– Было братство, да сплыло. И тут от чужого добра жиреть стали богатеи. – Замолчал казак, и оба, притихшие, вернулись в курень…

Напротив, на бугре над самым Доном, Ермак рыл землянку, песни пел, а Уляша не выходила из головы. Совестно было Ермаку перед товарищем. Степанка хоть и мрачный на вид человек, а отнесся к нему душевно, подарил ему кривую синеватую саблю. Казак торжественно поднес ее к губам и поцеловал булат:

– Целуй и ты, сокол, да клянись в верном товаристве! Меч дарю неоценимый, у турка добыл – индийский хорасан. Век не притупится, рубись от сердца, от души, всю силу вкладывай, чтобы сразить супостата!

– Буду верен лыцарству! – пообещал Ермак и, опустив глаза в землю, подумал: «Ах, Уляша, Уляша, зачем ты между нами становишься?»

Виктор ПЕТРОВ. Ермак в поэзии Сибири

Поехал Ермак Тимофеевич

Со своими казаками в ту сторону Сибирскую.

Кирша Данилов

Ох, Ермак, не ходи в Сибирь,

Там злой царь Кучум…

Ох, Ермак, Ермак…

Из народной вогульской песни

Время былин уходило в прошлое, и всё чаще этот жанр народной поэзии называли – «старины», намекая, что это, конечно же, песни-были о русских богатырях, но уже давно минувших лет. И кто мог предположить, что на рубеже высокого православного и переходного «бунташного» веков появится на Святой Руси новый богатырь, вошедший в историю как Ермак Тимофеевич! Для воплощения этого образа былина была широка, а историческая песня тесна. Появляется новорожденный вид устного словесного творчества – поэтическое повествование. Для всего нового нужны новые формы, юное вино в старые мехи не вливают. То, чего потребовал сам Ермак, вернее, его исторический и поэтический образ, то и оформилось в сибирском слове. Язык – главная связующая нить, причём, уводящая и в историческую глубину, и в нарождающуюся ширину, это – единое бытовое и художественное говорение, письменность (книга), искусство, умение слышать и понимать друг друга.

В XVII веке исторические события озвучивали изустно, независимо от литературных жанров. Книжная силлабическая поэзия за столетие после похода Ермака за Урал не оставила даже упоминания об этом великом подвиге. Для российских поэтов-книжников до конца XVIII века Ермака вовсе не существует. А народ поёт Ермака! В пушкинскую и последующую за ней эпоху о нём писали чаще всего в рифмованных силлабо-тонических стихах, иногда становящихся текстами народных песен. Первое литературное произведение – драма «Ермак» тобольского священника Л. Флоровского – появилось в 1770-е годы, а в 1791 году было опубликовано первое стихотворение о Ермаке, сочинённое И.И. Дмитриевом. Они будто бы и не слышали фольклорных текстов, строя своё повествование исключительно на исторических записях и по правилам литературы. Попытки поднять живую устную словесность до уровня книжного произведения даже не предпринимались (см. А. Радищев «Слово о Ермаке», П. Ершов поэма «Сузге», А. Шишков повесть «Ермак», Д. Давыдов дума «О покорении Сибири» и другие произведения). Логос не вырастал из голоса, хотя и ощущал на себе его тысячелетнее воздействие. Похоже, что в наше время происходит обратный процесс. Намечается движение от классического логоса русской поэзии к голосу новой устной словесности, правда, тотчас же приобретающей письменный вид. Современная устная стихия слова, безусловно, не достигает былой высоты народного поэтического творчества, как это часто бывает в моменты зарождения нового явления в языке. Этому способствует и факт падения общественного значения художественного слова, и отсутствие государственной поддержки писателей и поэтов. Таков текущий момент, но он, думается, не вечно будет длиться, качественно новое слияние устного и книжного говорения не за горами.

Первое обобщённое поэтическое повествование о Ермаке, выросшее целиком из народного песенного творчества, мы находим в сборнике Кирши Данилова, составленным более чем через сто пятьдесят лет после знаменитого похода этого былинного казака. Требовалось время для того, чтобы в сердце поэта возникло необходимое духовное напряжение, сформировалась особая сибирско-русская языковая закваска, крепкая брага, необходимая для перегонки в новое песенно-поэтическое слово. Имя «Ермак» было известно русским певцам и сказителям задолго до самого похода, но это был герой второстепенный, прячущийся в тени Ильи Муромца. В онежской былине «Ермак и Калин-царь» он ещё «молодец, да лет двенадцати». Правда, былинный подросток так хватил Калин-царя, что «на ем да кожа лопнула». Сохранились в записи былины о Ермачке, бившемся с татарами на реке Воже (1378 г.). Но более всего сложили песен о Ермаке на «тихом» Дону, именно песен, о вольном, не подчиняющемся никому господину, удачливом казаке-атамане Ермаке. Именно ему поставлен памятник в Новочеркасске. Но о сибирском походе этого казака на Дону не поют.

И вот Ермак вышел на историческую арену и отразился в зеркале народной поэзии во весь свой богатырский рост. О нём рассказывали байки, пели песни, создавали легенды. Следы этого стихийного творчества отчётливо видны в летописной «Истории Сибири» Семёна Ульяновича Ремизова (1642- после 1720), вышедшего из рода сибирских казаков-первопроходцев. Ремизов был человеком широких дарований. Подобные ему люди рождались и творили в эпоху Возрождения. Он отстроил Тобольский кремль, писал иконы и расписывал полковые знамёна, чертил карты сибирских земель. Его «Чертёж всей Сибири» украшал кабинет императора Петра Великого. Известно, что он собирал фольклор о Ермаке и Кучуме, изучал устные казачьи свидетельства, «отписки» землепроходцев, «Кунгурскую летопись», «Синодик ермаковым казакам». Вечную память «Ермаку со товарищи» по синодику, составленному в 1622 году архиепископом Киприаном, пели в церквях Тобольска и Москвы. Ермак со страниц ремизовской «Истории Сибири» предстаёт как «исполин» и идеальный правитель, подобный библейскому Самсону. Кратко остановимся на поэтических достоинствах этой летописи. Возьмём за образец описание татарского пророческого сна о предстоящем походе Ермака на царя Кучума. Читаем: «и видешеся в летнее время воды и земли, и травы окровавлены и черны, на градском же месте по горе и долу искры златы и сребрены блещашеся…», «…видешася всем бусурманом огненный столб от земли до небеси, и в том огне многи видения различны. И бусурманы и доднесь видению тому и ужасу возвестить по летописцу своему не умеют, точно един звон слышан». Каков сплав русского красноречия и народной поэзии! Перед решающей битвой с Кучумом, Ермак произносит: «С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтися, яко с нами Бог!» 26 октября 1581 года последний сибирский правитель Кучум из рода завоевателя Чингиз-хана разбит, и Ермак провозглашается казаками, вогулами и другими местными народами царём Сибири. Три года он правит бескрайней и безграничной страной, но и враг не дремлет, подкараулив богатыря с малым отрядом: «Ермак же, видя своих убиение и помощи ниоткуду животу своему, бежа в струг свой и не може скочити: бе одеян двема царскими панцыри. Струг же отплы от брега, и не дошед, утопя…». Татары оказали честь русскому богатырю: «И нарекоша его богом и погребоша по своему закону на Баншевском кладбище под кудрявую сосну». Точность документальная и песенная!

Эта ремизовская «История», возможно, была известна поэту и сказителю Кирше Данилову. Он словно вторит тексту Ремизова, вернее, следам народных говорений, ещё более поднимая сибирское слово на высоту поэтического образа: «А при нём только было казаков на дву коломенках (струги – В. П.). / И билися, дралися с татарами время немалое; / И для помощи своих товарищев / Он, Ермак, похотел перескочити / На другую свою коломенку, / И ступил на переходню обманчивую, / Правою ногою поскользнулся он – / И та переходня с конца верхнего / Подымалася и на него опущалася, / Расшибла ему буйну голову / И бросила его в тое Енисею, быстру реку. / Тут Ермаку такова смерть случилась». Нетрудно увидеть, что в этой героической песне, чьё разделение на строки более позднее и, скорее всего, от фольклористов, соединены прозаический летописный рассказ и былинный напев. История и художественный вымысел искусно переплетены, напев приближен к слушателям, «сибирянам», которые, судя по тексту, сидели на берегу Енисея (тюркское «Энэ сай» означает – «материнская река» — В.П.) и слушали певца, а он, уважая свою аудиторию, отходит от реальной географии места гибели Ермака Тимофеевича и переносит его в новую реальность. Или возвращается к былинной географии, где битва Ермака и Калин-царя разворачивается у созвучной «матушки да Елисей-реки». В любом случае поэзия для Кирши важнее документальной точности. Заметим, Кирша не берёт готовой песенно-былинной формы, а следует от самого исторического содержания своего героического образа, рождая особого рода историко-поэтическое повествование. Как сказал С. У. Ремизов, обосновывая свой метод исследования, так мог повторить и Кирилл Данилович: «От плода правды сибиряном древо жизни растёт». А.А. Горелов, исследователь сибирского фольклора, считал, что песня о Ермаке не записана, а сочинена самим Киршей, человеком «начитанным и оригинальным». В изустных творениях сибирского рапсода чувствуется культура русской, вернее, древнерусской и старомосковской книжной поэзии. Это слияние, отразившееся в его изустной книге, не получило дальнейшего развития. Вытесненное нарождающейся дворянской литературой, оно три столетия сосуществовало с ней, вдохновляя и обогащая русскую классическую прозу и поэзию. Вот что поразительно: до Александра Блока и Сергея Есенина русские поэты глубоко чувствовали поворот руля в сторону литературной, по своей форме западноевропейской гавани, осознавая свой долг перед древней отечественной словесностью, перед этой, говоря словами Николая Клюева, «Белой Индией поэзии», особой «армячной» книжности от народного корня.

Примером взаимно сообщающихся миров, устной поэзии и литературы, является дума «Смерть Ермака» Кондратия Рылеева (1822). Народ вольно брал из книг то, что звучало сообразно его душе и чаяниям, переиначивая, сокращая, снимая тесные ему путы европейских идеологических и стилистических одежд. Он пел уже не стихи определённого автора, но своё, исконное, одухотворённое и безымянное. И книжный текст оборачивался русской народной песней. Оригинальное произведение Рылеева явно не дотягивало до уровня истинно поэтического произведения о народном герое, что было особо отмечено А.С. Пушкиным, называвшим «думы» не иначе как «дрянью» (Цейтц Н.В. К истории неосуществлённого замысла Пушкина о «Ермаке»). Что же не устраивало великого поэта? Прежде всего, слепое следование историческим источникам, в данном случае, «Истории» Карамзина, где в IX томе VI главы были собраны воедино документальные свидетельства о завоевании Сибири. Именно они и легли в основу сочинения Рылеева. И дело вовсе не в том, что поэт опирается на исторические источники, без этого не обойтись. Пагубно для поэзии то, что литературные думы излишне нравоучительны, «составлены из общих мест», «слабы изобретением и изложением» и, главное, лишены неповторимого духа – «национального русского нет в них ничего, кроме имён» (А.С. Пушкин). Добросовестного переложения исторических фактов и событий «размером с рифмой», даже с определённой долей талантливости и вдохновения, явно недоставало. Дух поэзии коренится прежде всего в языке. Душа и сердце поэта должны вести страстный и откровенный диалог на языке самого предмета изложения. А.С. Пушкин, работая над трагедией «Борис Годунов», задумал написать о народном герое Ермаке, о чём сделал собственноручную пометку в рукописи между первой и второй её картинами. Известен воображаемый разговор Александра Сергеевича с императором Александром I. Поэт предполагает, что если бы откровенная беседа с царём состоялась не во сне, а в действительности, то царь бы «рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму Ермак» (Н.В. Цейтц). Этого не случилось, но поэт пронёс свой замысел через всю свою творческую жизнь, надеясь, что кто-либо из даровитых словесников его времени осуществит эту поэтическую задачу. В письме к Н.И. Гнедичу от 23 февраля 1825 года он писал: «Я жду от вас эпической поэмы… История народа принадлежит поэту», называя среди героических имён русской истории Ермака. Вероятно, Пушкин не видел и в Гнедиче достаточно силы для осуществления подобного замысла. Он, то восхищался им («Слышу божественный звук умолкнувшей эллинской речи…»), то иронизировал:

Крив был Гнедич поэт, переводчик слепого Гомера,

Боком одним с образцом схож и его перевод.

Поэтому он не прерывал подготовительной работы к созданию своего Ермака, выписав полный комплект журнала «Сибирский вестник», издававшийся Г.И. Спасским в 1818-1824 годах. Когда поэт А.С. Хомяков, славянофил и ранний евразиец, создал пьесу «Ермак» (1825-1826), написанную нерифмованным стихом, оригинально, без опоры на фольклорные источники, Пушкин настоял на её авторском прочтении. И был разочарован. В письме сибиряку Кс. А. Полевому, он писал, что пьеса эта чужда нашим «нравам и духу», все её герои говорят «на современном литературном языке». С чем же он сравнивал, где он видел народный образ и язык, достойный сочинения о Ермаке? Тут необходимо сказать, что в библиотеке А.С. Пушкина имелся сборник Кирши Данилова (1818, 2-е изд.), высоко им ценимый, где впервые было напечатано произведение «Ермак взял Сибирь». Это была та творческая планка, ниже которой поэту опускаться не пристало. И Александр Сергеевич до последних лет своей жизни намеревался взять эту высоту. Об этом свидетельствует письмо из Сибири В.Д. Соломирского, который сообщает ему: «Ты просил меня писать тебе о Ермаке. Предмет, конечно, прелюбопытный…» (1835). Однако у корреспондента Пушкина времени на это не оказалось. Завершалась и земная жизнь Пушкина, который так и не осуществил своего замысла.

В песнях о Ермаке Кирши Данилова – чистый русско-сибирский язык, лишённый диалектизмов и местных особенностей фонетики населения европейской России. Он максимально отвечает особым задачам поэтического произведения. Даже в песнях о старшем современнике Ермака царе Иване Васильевиче сказывается обновлённой Сибирью язык, заострённо патриотический: «А не то у меня честь во Москве, /Что татары-те борются; /То-то честь в Москве, /Что русак тешится!» («Мастрюк Темрюкович»). Даже в древних былинах он осуществляет свою поэтическую редактуру: «А много-де прошло поры, много времени, /А и не было Добрыни шесть месяцев, /По нашему-то, сибирскому, словет полгода…». Вот так: по нашему, по-сибирски! Наиболее близким образу Ермака является былинный богатырь Русского Севера Василий Буслаев. В своём сборнике, словно подготавливая слушателя к зауральской теме, Кирша дает его прямо перед песней о Ермаке, ещё не сибирском, но волжском удальце. Василий обучен грамоте, письму и пенью церковному, владеет и пером, и кулаком. Собирая свою боевую дружину: «Садился Васька на ременчатый стул, / Писал ярлыки скорописчаты, /От мудрости слово поставлено: /«Кто хочет пить и есть из готового, /Вались к Ваське на широкий двор – /Тот пей и ешь готовое, /И носи платье разноцветное». Вот так под своё атаманство Василий Буслаев собрал дружину. Тесно Василию в родном Новгороде, тянет его на широкий простор, просит он материнского благословения идти со своими «атаманами казачьими» в Ерусалим-град: «Мне-ка господу помолитеся, /Святой святыне приложитеся, /Во Ердане-реке искупатися…». Заметим, что имя бога он произносит по старообрядческому правилу – Исус Христос. И смерть Василия уловимо схожа с гибелью Ермака. Причём, рассказывая о ней, он переходит на прозаическо-летописную ритмику, как и в повествовании о гибели Ермака: «Пристали к той Сорочинской горе, Сходни бросали на ту гору, Пошёл Василий со дружиною…» Видит перед собою камень, а на нём «подпись подписана: «А и кто-де у камня станет тешиться, / А и тешиться-забавлятися, /Вдоль скакать по каменю, /Сломить будет буйну голову». Так и случилось с Василием. Напомню, что Урал в те времена называли Каменным поясом или просто – Камнем. И Ермаку за Камнем смерть была назначена. Вот такая художественная параллель выстроена в сборнике Кирши, которого никак не назовёшь простым собирателем фольклора.

В поэтическом повествовании «На Бузане острове» у Кирши впервые появляется большой атаман Ермак Тимофеевич, ещё волжского периода своей богатырской жизни. Авторство Кирши выдаёт приём сочетания прозаического рассказа и песенных вставок. Вот пример его сочной прозы: «Казаки были пьяные, а солдаты не со своим умом…», а вот чисто былинный напев: «Гой вы еси, солдаты хорошие, /Слуги царя верные! /Почто с нами дерётися? /Корысть ли от нас вы получите?» Кирша в равной мере владеет и прозой и стихом, составляя из них свои певческие композиции, оставаясь при этом поэтом. Его произведение «Ермак взял Сибирь» уже не назвать былиной, но и на позднейшие исторические песни оно не похоже, это своеобразное, чисто даниловское поэтическое произведение, ритмизованное, с редкими вкраплениями текста, временами похожего на летописные свидетельства, придающими исключительный вес его сообщениям. Слушатель требовал правды, а не стилизации под старину. С самого начала это историко-поэтическое повествование. Ни одного лишнего слова, энергичное, чуть ли не пословичное говорение, не требующее разделения на отдельные стихи. Кирша подчёркивает, что предстоит слушать рассказ, основанный на реальных фактах. И хотя в дальнейшем будет немало поэтического вымысла, но лишь для усиления достоверности всего произведения. Начинает Кирша с размышления Ермака. В этой внутренней речи уже угадывается богатырский характер героя: «На Волге жить – ворами слыть, /На Яик идти – переход велик, /В Казань идти – грозен царь стоит, /Грозен царь осударь, Иван Васильевич. /В Москву идти – перехватанным быть, /По разным городам разосланным; /Пойдём мы в Усолья ко Строгоновым…». Ритм начинает вырисовываться после вполне прозаической вставки, где уже никакая напевность не возможна. Всё очень серьёзно и разнообразно, как сама жизнь, не сглажено и не гармонизировано единообразной формой, как это мы видим в классической народной былине: «И нашли они печеру камену на той Чусовой реке, на висячем большом каменю; и зашли они сверх того каменю, опущалися в ту печеру казаки, много не мало – двести человек, а которые остались люди похужея… И тут им было хорошо зима зимовать…». Тут никакой поэтической обработки, запомнить подобный текст затруднительно, а передать в века можно лишь в записи, что и сделал Кирша, причём, без разделения текста на стихотворные строки. Но как только прибыли «на Иртыш реку, под самую высоку гору Тобольскую», зазвучали, видимо, струны, полилась песня. Тут уже рисуемая сказителем чрезвычайная картина требует стиха, что не исключает документальности:

И тут у них стала баталия великая

Со теми татары котовскими;

Татары в них бьют со крутой горы,

Стрелы летят, как часты дожди,

А казакам взять не можно их.

И была баталия целый день,

Прибыли казаки тех татар немало число.

И тому татары дивовалися,

Каковы русски люди крепкие,

Что не едино убить не могут их:

Калёных стрел в них,

Как в снопики, налеплено,

Только казаки все невредимы стоят…

В песенном слове преувеличения вполне допустимы, но не ради красного словца, а для усиления высшей правды, эпической. Но в данном случае и здесь не только метафора, но и точное описание военной хитрости. Ермак приказал сделать чучела из соломы, одеть и вооружить их, как казаков, чтобы напугать кучумовцев численностью своего войска. В целях достижения большей исторической правды введён Киршей эпизод поездки Ермака в Москву, к царю с докладом о свершённом подвиге. Такая богатырская поездка обязательна в былинной песенной традиции и, скорее всего, воспринималась слушателями как должное, хотя в истории такой факт не зафиксирован. Но это и не важно, у поэта иная задача, не обучать и нравоучать, а вдохновлять современников и потомков на подвиги во славу Человечества и Отечества. И потом не следует забывать, что это произведение воспринималось как героическое продолжение древних былин и былинной песни «На Бузане острове», с которой в итоговом тексте «Ермак Сибирь взял» множество перекличек. Но в ней Ермак уже – другой человек, не разгульный, как Васька Буслаев, не вольный, как донской атаман, а государственный, ответственный за свою державу. Чрезвычайно интересен вымышленный разговор Ермака с царём Иваном Васильевичем. В прямой речи органично усиление в репликах поэтических средств, а в ремарках – прозаических. Этот отрывок напоминает текст народной драмы, разыгрываемый скоморохами на ярмарках:

Вопрошает тут их царь государь:

«Гой ты еси, Ермак Тимофеев сын!

Где ты бывал,

Сколько по воле гулял,

И напрасных душ губил,

И каким случаем

Татарского Кучума царя полонил,

И всю его татарскую силу

Под мою власть покорил?»

Втопоры Ермак перед Грозным царём на колени пал,

И письменное известие обо всём своём похождении подавал,

И при том говорил таковые слова:

«Гой еси, вольный царь,

Царь Иван Васильевич!

Приношу тебе, осударь,

Повинность свою…

Далее у Кирши следует рассказ, почти дословно повторяющий сюжет грабежа и разбоя из песни «На Бузане острове», с незначительными вариациями, типа: «Казаки наши были пьяные, /А солдаты упрямые…» Типично скомороший приём перевода серьёзного дела в шутку. Но после завоевания Сибири Ермак уже другой человек, он государственный чиновник, который именем царя притесняет простых людей, собирая непомерные дани, что, собственно, и сгубило героя, поскольку стал он «под власть государеву покоряти, /Дани, выходы без опущения выбирати. /И год, другой тому времени поизойдучи, /Те татары взбунтовалися, /На Ермака Тимофеева напущалися…» Кирше важно в данном случае не превозносить подвиг героя, покорителя Сибири, к чему стремились литераторы, а показать, что беды народные проистекают от несправедливой власти, что в итоге и ведёт к гибели самого Ермака. Так что Кирша вступил в полемику с просветителем Ремизовым, историком Карамзиным, декабристом Рылеевым и другими авторами, видевшими в Ермаке идеального правителя. Поэт оказался точнее и справедливее летописца, историка и литератора!

В книге поэта и писателя Анатолия Преловского «Сказания сибирских казаков» (М., 2003) предпринята попытка литературной обработки устных творений Кирши Данилова и других певцов и сказителей Сибири. В результате на свет появилось нечто новое, чрезвычайно далёкое от оригинала. В его переложении вроде бы и тот же Ермак, да не тот. Исчезла сотворённая Киршей духовная Русь-Сибирь, ценная своей первозданностью. Стилизация «под старину» так же бессмысленна как подделка денег, уже вышедших из употребления. И это несмотря на включение в литературное переложение новых исторических свидетельств о времени Ермака и использование богатого фольклорного наследия, собранного за последние триста лет. Сам образ казачьей вольницы исказился, напоминая больше весёлую компанию подвыпивших собутыльников, «… казаками-ермаками, сплошь буянами./ Как напьются бузаны хмельной бузы, /как начнуть бузаветь да буянствовать, /Так все встречные сразу прочь бежат». Обращает внимание и перевод имени собственного Ермак в нарицательное «ермаки», рождённый личными историко-этимологическими изысканиями автора, возводящего это слово к тюркизму «Эр» («Ер» – воин, удалец) и к санскритскому «Ырма» – рука, бить. Сам Преловский поясняет: «Скорее всего, понятием «ермак» в казачьем быту обозначался некто вроде руковода, верховника и рукосуя, в общем, добрый молодец или разбойник старорусского фольклора и быта», добавляя, что на реке Лене ему часто приходилось слышать местное приветствие: «Как живём, казаки-ермаки!» Вот эта информационная нагруженность современного литератора и мешает ему передать поэтический дух Кирши Данилова, которого читать следует исключительно в подлиннике. Любая попытка «на свой лад» пересказать его творения обречена на неудачу, в лучшем случае, на создание нового, оригинального произведения, но тогда под ним надо и ставить своё имя. Вот как описывает Анатолий Преловский гибель Ермака:

Ночь была темна, хоть глаза коли,

и дождлива шибко, и ветрена, –

будто Божьей волей готовилось,

то, что в скорости и содеялось.

Будто бы оскудение мудрости,

будто бы ума повреждение

было с теми бойцами старыми,

искушёнными в ратных происках!

Как причалили, как упали в сон –

ни вокруг сторожи не ставили,

ни в близи хотя б караульщика…

К лодкам шёл Ермак, прорубаючись

Сквозь ряды татар, да пока дошёл,

был многажды рублен и колот сам.

Из последних сил атаман Ермак

добежал до лодок под берегом.

Прыгнул в ближнею, хотел в дальнюю,

да ступил не глядя на вёрткую,

на доску-переходню осклизлую.

Переходня та подымалася,

да всей вагаю опускалася –

и расшибла ему буйну голову…

Тут сказывается желание автора воссоздать ритмический рисунок былинного стиха, литературно обработанного, обогащённого рылеевско-народной песенной лексикой и образностью. В итоге получилось новое произведение, написанное по мотивам поэзии Кирши Данилова, произошла подмена интонационно богатой устной поэтической речи напевной литературной стилизацией под старину. Этим грешат многие современные литераторы, вновь и вновь поднимающие в ХХ веке тему Ермака и Сибири. У сибиряка Леонида Мартынова в эпическом стихотворении (1925) Ермак мечом вспахивает сибирский чернозём и засевает немолотым зерном борозду, чего, конечно, в реальности не было, но символически обозначало культурную миссию героя, который служит не царю, а простому люду без этнического противопоставления:

— Ермак могилу роет для татар? –

Ермак в ответ:

— Её вы рыли сами! –

И засмеялся. Острием меча

Он продолжает рыть ещё упорней…

Однако в советское время образ Ермака был практически вытеснен бунтарём Стенькой Разиным и вновь стал возвращаться в литературу на рубеже тысячелетий, когда обида за державу стала «ясной и осознанною болью» (В. Маяковский). О Ермаке пишут и в отпавшей Литве (В. Скрибный, Вильнюс) и в первопрестольной Москве (А. Марков) и другие авторы.

Недавно в печати появилась поэма «Ермак» сибирского писателя Василия Дворцова (2015). Это, несомненно, значительное явление в отечественной литературе, представляющее собою не классическую поэму, а, скорее, фрагменты драматического произведения. Перед читателем открывается цепь монологов действующих лиц – вымышленная мать Ермака поёт колыбельную будущему герою, Иван Грозный, «Девлет Гирай», «краль Стефан», князь Хворостин, Максим Строгонов, сподвижники Ермака, сам царь Кучум, вымышленная «Югра. Дочь Кантых-хана» произносят свои монологи и дают оценку происходящему в текущей истории. Удивляет семантическая полифония текста, ментальность подтекстов, лексическая изобретательность автора. Сюжета как такового нет, но смысловое развитие прослеживается. Грандиозный замысел ещё до конца не осуществлённой драмы! Автор принимает на веру выводы некоторых историков о личности Ермака (Ермак – Василий Тимофеевич Оленин) и рисует его образ, не совпадающий с образом вольного атамана донских песен и богатыря сибирского похода, хотя и вставляет в текст литературно обработанные фольклорные фрагменты, включая и слова из песни Кирши «Ермак взял Сибирь». Но это не вплавлено, не растворено в авторском тексте, а является инкрустацией, народно-декоративным элементом. Из монолога полководца князя Хворостина явствует, что Ермак – регулярный казак:

Ермак,

Уж десять лет со дня,

Когда от своеволия станиц

Пришёл на службу ты, встав под моёй хоругвью…

И среди ватаг вольных казаков Ермак показан скорее как царский агитатор. Вот его речь, обращённая к казачьей вольнице на Яике:

Пора, казаки,

С головою дружить –

Царю-Родине служить,

Нашу веру Православную

Исповедовать.

Сомнительно, что казаки вдохновились бы такой речью и пошли бы за ним на Сибирь. Тут лишь авторская позиция отношения к некоей абстрактной власти («Царь-Родина») и вера в историка Карамзина, сторонника официальной народности и покаянности похода казаков в Сибирь («От Царя себе прощение выслужить»). Эпизод гибели Ермака в поэме не выписан отдельно, а дан косвенно, через разноголосицу героев и вымышленный сон матери в духе сентиментализма: «…Матушка, милая, слышишь ли там?. .. Сыночек-Василёчек мой! Остался бы малюточкой… Убийцы скрытно тянутся, и речка бурно крутится… Ты не спи, не спи сыночек!» По сути дела В. Дворцов пишет нынешним современным литературным языком, но изощрённым в лексической изобретательности и искусственной архаике (а как иначе говорить о Ермаке, почти полтысячелетия миновало!):

Там, на востоке, Русь лебедем-гусем

Путь свой продолжит в кружении звёзд:

Крылья-расщепы узорным убрусом,

Справа воркует сестра-Алконост…

Выше, всё выше – где радость без края,

Где уже в боль ослепителен свет.

Строго безрадостны вратники Рая…

Тропа Христова алмазный стоцвет…

Там о себе Русь исполнит завет.

Свет… Вижу, Господи, Свет.

Это концовка произведения.

В желании достичь неповторимого звучания авторы в наши дни накручивают много лишнего, искусственного, вплетая винтажные элементы в словесное одеяние под старину, что минимизирует правдивость и жизненность самого трагического события, в нашем случае, – гибели Ермака. В этом многословии теряется поэтическая истинность, а значит и доверие слушателя к певцу-поэту.

А вот Кирша Данилов древние былины, исторические песни, разнообразные старинные источники и свидетельства современников о подвиге Ермака переплавил в свой неповторимый художественный язык, в сибирский стиль, не требующий дальнейшей переработки. И в этом он не превзойдён. Поэму о Ермаке ещё ждёт наше ближайшее будущее, как и Поэта, открытого подобному подвигу.

2016

Бедняки — 26 июня: Моя дорогая маленькая Барбара

26 июня.

Дорогая моя маленькая Варвара⁠. По правде говоря, я сам не читал книги, о которой вы говорите. То есть, хотя я и начал ее читать, но вскоре понял, что это вздор и написан только для того, чтобы смешить людей. «Однако, — подумал я, — это по крайней мере веселая работа, и поэтому она может понравиться Барбаре». Вот почему я послал его вам.

Ратазяев теперь обещал дать мне действительно литературное чтение; Так что ты скоро получишь свою книгу, моя дорогая. Он человек, который размышляет; он умный малый, да еще и сам писатель, — такой писатель! Его перо скользит легко и в таком стиле (даже когда он пишет самые заурядные, самые незначительные статьи), что я часто отмечал этот факт как Фалдони, так и Терезе. Я тоже часто хожу провести с ним вечер. Он читает нам вслух до пяти часов утра, а мы слушаем его. Это откровение вещей, а не чтение. Это очаровательно, это как букет цветов⁠ — букет цветов в каждой строке каждой страницы. К тому же, он такой общительный, вежливый, добросердечный малый! что такое я по сравнению с ним? Да ничего, просто ничего! Он человек с репутацией, а я, ну, я вообще не существую. Но он снисходит до моего уровня. В этот самый момент я переписываю ему документ. Но вы не должны думать, что он находит какую-то трудность в снисходительности ко мне, который всего лишь переписчик. Нет, вы не должны верить низменным сплетням, которые вы можете услышать. Я переписываю для него просто для того, чтобы доставить себе удовольствие, а также для того, чтобы он меня заметил, — вещь, которая всегда доставляет мне удовольствие. Я ценю деликатность его положения. Он хороший, очень хороший человек и неприступный писатель.

Какая прекрасная вещь литература, Барбара⁠, какая прекрасная вещь! Это я узнал еще до того, как познакомился с Ратазяевым даже за три дня. Оно укрепляет и наставляет сердце человека⁠ ⁠… Что бы ни было на свете, все это вы найдете записанным в произведениях Ратазяева. Да еще так хорошо написано! Литература — это своего рода картина⁠ — своего рода картина или зеркало. Он одновременно означает страсть, экспрессию, утонченную критику, хорошую ученость и документ. Да, я узнал об этом от самого Ратазяева. Уверяю вас, Варвара, что если бы вы только могли сидеть среди нас и слушать разговор (а с остальными вы курили трубку) и слышать, как присутствующие начинают спорить и спорить о разных важно, вы бы чувствовали себя среди них так же мало, как и я; ибо сам я фигурирую там только как болван, и мне стыдно, потому что мне целый вечер нужно придумать одно слово для вставки — и то слово не придет! В таком случае человек сожалеет о том, что, как гласит пословица, он должен был достичь человеческого состояния, но не человеческого разумения. ⁠ ⁠… Что я делаю в свободное время? Я сплю, как дурак, хотя гораздо лучше бы занялся чем-нибудь другим, скажем, едой или писанием, потому что одно полезно для себя, а другое полезно для своих товарищей. Вы бы видели, сколько денег эти ребята умудряются экономить! Сколько, например, не лежит у Ратазяева? Мне говорят, что за несколько дней письма он может заработать до трехсот рублей! В самом деле, если человек сочиняет рассказы или еще что-нибудь интересное, то он может иногда и пятьсот рублей, и тысячу за раз прикарманить! Подумай об этом, Варвара! У Ратазяева есть при себе небольшая рукопись стихов, и за нее он просит — как вы думаете? Семь тысяч рублей! Ведь на эту сумму можно было купить целый дом! Он даже отказался от пяти тысяч за рукопись, и я по этому поводу рассудил его и посоветовал ему принять пять тысяч. Но это было бесполезно. «Ибо, — сказал он, — мне скоро предложат семь тысяч», — и настаивал на своем, ибо он человек решительный.

Предположим теперь, что я должен был дать вам отрывок из publication.book»> Страстей в Италии (так называется еще одна его работа). Прочти это, дражайшая Варвара, и суди сама:

«Владимир вздрогнул, ибо в его венах бурлила похоть страсти, пока не дошла до точки кипения.
«Графиня, — вскричал он, — знаете ли вы, как ужасно это мое обожание, как бесконечно это безумие? Нет! Мои фантазии меня не обманули — я люблю вас восторженно, дьявольски, как мог бы безумец! Вся кровь, что в теле твоего мужа, никогда не смогла бы погасить бешеный, нахлынувший восторг, который в моей душе! Никакое ничтожное препятствие не могло остановить всеразрушающее адское пламя, въедающееся в мою измученную грудь! О Зинаида, моя Зинаида!»
— «Владимир!» — прошептала она почти вне себя, опускаясь к нему на грудь.
— «Зинаида моя!» — вскричал еще раз восхищенный Смелеский.
«Его дыхание вырывалось в рваных штанах. Светильник любви ярко горел на алтаре страсти и обжигал сердца двух несчастных страдальцев.
«Владимир!» — опять прошептала она в упоении, а грудь ее вздымалась, щеки пылали, а глаза сверкали огнем.
«Так свершился новый и страшный союз.
«Через полчаса престарелый граф вошел в будуар жены.
« ‘Как теперь, любовь моя?’ сказал он. — Неужели для какого-нибудь долгожданного гостя, не из обыкновенных, вы приготовили такой самовар? — И он легонько ударил ее по щеке.

Что вы думаете о , что , Барбара? Правда, несколько откровенно, — в этом не может быть сомнения; но как это величественно, как прекрасно! С вашего позволения, я также приведу вам отрывок из рассказа Ратазяева, Ермак и Зулейка :

« ‘Ты меня любишь, Зулейка? Скажи еще раз, что ты меня любишь, ты меня любишь!»
« „Я люблю тебя, Ермак, — прошептала Зулейка.
« ‘Тогда клянусь небом и землей, благодарю вас! Клянусь небом и землей, ты сделал меня счастливым! Ты дал мне все, все, чего искала моя измученная душа в незапамятные годы! Для этого ты привела меня сюда, моя путеводная звезда, — для этого ты привела меня к Каменному Поясу! Теперь я покажу всему миру свою Зулейку, и ни один человек, демон или чудовище Ада не откажет мне в этом! О, если бы люди поняли таинственные страсти ее нежного сердца и увидели стихотворение, которое таится в каждой ее маленькой слезинке! Позвольте мне осушить эти слезы моими поцелуями! Дай мне испить этих небесных капель, о существо, которое не от земли!0003
«Ермак, — сказала Зулейка, — мир жесток, а люди несправедливы. Но пусть изгоняют нас из своей среды⁠ — пусть пусть судят нас, любимый мой Ермак! Что за дело бедной девушке, воспитанной среди сибирских снегов, к их холодному, ледяному, самодостаточному миру? Мужчины не могут меня понять, моя дорогая, моя милая».
« «Это так? Тогда запоет и свистнет казацкая сабля над головами! — вскричал Ермак с яростным взглядом в глазах.

Что должен был почувствовать Ермак, когда узнал, что его Зулейка убита, Варвара? — что, воспользовавшись покровом ночи, слепой старик Кучум в отсутствие Ермака ворвался в палатку последнего и зарезал свою собственную дочь по ошибке за человека, лишившего его скипетра и короны?

«О, если бы у меня был камень, на котором меч мой точил бы!» — вскричал в безумии гнева Ермак, норовя заточить свой стальной клинок о заколдованную скалу. — Мне нужна его кровь, его кровь! Я бы разорвал его на части, злодея!“»

Тогда Ермак, не в силах пережить потерю своей Зулейки, бросается в Иртыш, и сказке приходит конец.

Вот еще одна короткая выдержка⁠, на этот раз написанная в более комическом ключе, чтобы рассмешить людей:

«Знаете ли вы Ивана Прокофьевича Желтопужа? Это человек, который вынул кусок из ноги Прокофья Ивановича. Характер Ивана относится к суровому порядку, а потому довольно лишенному добродетели. Тем не менее, он страстно любит редис и мед. Была у него когда-то и подруга по имени Пелагея Антоновна. Вы знаете Пелагею Антоновну? Это женщина, которая всегда надевает юбку не той стороной наружу».

Какой юмор, Барбара⁠, какой чистейший юмор! Мы тряслись от смеха, когда он читал ее нам вслух. Да, вот такой он человек. Возможно, этот пассаж несколько излишне шутлив, но, по крайней мере, он безвреден и не содержит ни свободомыслия, ни либеральных идей. Попутно могу сказать, что Ратазяев не только выдающийся писатель, но и человек прямой жизни, чего нельзя сказать о большинстве писателей.

Как вы думаете, какая мысль иногда приходит мне в голову? В самом деле, а если бы я сам что-нибудь написал? Что, если бы вдруг в мире появилась книга под названием publication.book»> Поэтические произведения Макара Девушкина ? Что , то , мой ангел? Как вы должны относиться к такому событию? Я могу сказать о себе, что никогда, после выхода моей книги, я не осмелился показаться на Невском проспекте; ибо не было бы слишком страшно слышать, как все говорят: «Вот идет литератор и поэт Дивушкин — да, это сам Дивушкин». Что же мне в таком случае делать с моими ногами (ибо могу сказать вам, что мои туфли почти всегда залатаны или только что переделаны и поэтому выглядят совсем не к лицу)? Подумать только, чтобы великий писатель Девушкин ходил в залатанных ботинках! Если бы меня узнала герцогиня или графиня, что бы она сказала, бедняжка? Впрочем, может быть, она и вовсе не заметит моих башмаков, так как можно с полным основанием предположить, что графини мало занимаются обувью, особенно обувью чиновников (обувь может отличаться от обуви, надо помнить). Кроме того, я нашла бы, что графиня обо мне все слышала, потому что мои друзья выдали бы меня ей — Ратазяев в числе первых, видя, что он часто ходит в гости к графине. 0086 V. и практически живет у нее дома. Говорят, что она женщина большого ума и остроумия. Ловкий пес этот Ратазиев!

Но хватит об этом. Я пишу подобные вещи и для того, чтобы развлечься, и для того, чтобы отвлечь ваши мысли. Прощай, мой ангел. Это длинное послание, которое я посылаю вам, но причина в том, что сегодня я чувствую себя в хорошем настроении после обеда у Ратазяева. Там я наткнулся на роман, который не знаю, как вам описать. Не думайте обо мне хуже из-за этого, даже если вместо этого я принесу вам другую книгу (ибо я определенно собираюсь принести одну). Рассматриваемый роман был одним из романов Поля де Кока, а не романом для вам читать. Нет нет! Такая работа непригодна для ваших глаз. Фактически, говорят, что это сильно оскорбило критиков St. Петербург. Еще посылаю тебе фунт конфет⁠, купленных специально для тебя. Каждый раз, когда вы едите один, возлюбленные, помните отправителя. Только не кусайте замороженные, а сосите осторожно, чтобы не заболели зубы. Может быть, вы тоже любите комфиты? Ну так напиши и скажи, так ли это. До свидания, до свидания. Христос хранит тебя, моя дорогая! — Всегда твой верный друг,

Макар Девушкин.

сказок, песен, пьес, фильмов, анекдотов, объявлений и образов из русской городской жизни 1779-1917 гг.

Перейти к основному содержанию

Получите доступ к большему количеству книг. Войдите в свою организацию.

Джеймс. Фон Гельдерн и Луиза Макрейнольдс

У вас нет доступа к этой книге. Пожалуйста, попробуйте войти в свою организацию.
Войти

Читать книгу

Фронтматтер
БЛАГОДАРНОСТЬ (стр. xi)
ВВЕДЕНИЕ (стр. xiii)
ПРИМЕЧАНИЕ О ТРАНСЛИТЕРАЦИИ (стр. xxvii)
Часть I: Расцвет абсолютизма, конец восемнадцатого века — 1825 г.
- Анекдоты о Балакиреве (Сказки народные) (стр. 4)
- Василий Березайский, Сказки древних пошехонцев (1798) (стр. 6)
- Рассказчик старых московских сказок, Весёлый старичок (1790) (стр. 10)
- Мартин Задек, Древний и современный прорицательный оракул (1821 г.) (стр. 12)
- Гуак, или Безграничная преданность: рыцарская сказка (18 век) (стр. 15)
- Сказка о Ваньке Каине (1815) (стр. 23)
- А. А. Шаховской, Новый Стерн (1805) (стр. 31)
- «Традиционные песни» (конец 18 века) * (стр. 41)
Часть II: Коммерция заявляет о своем посредническом присутствии, 1825-1860
- Николай Полевой, Ермак Тимофеич (1845) (стр. 49))
- Павел Григорьев-младший, Филатка и Мирошка-соперники (1833) (стр. 57)
- Фаддей Булгарин, Иван Выжигин (1829) (стр. 65)
- Петр Ершов, Конек-Горбунок (1834) (стр. 74)
- Александра Ишимова, История России, рассказанная детям (1838 г.) (стр. 77)
- Николай Зряхов, Битва русских с кабардинцами (1842 г.) (стр. 83)
- Руководства по этикету (1849-1911) (стр. 93)
- Типы улиц, иллюстрации М. Пикки и К. Ришо (1860 г.) (стр. 105)
- Алексей Львов, Боже, Царя храни (1833)* (стр. 107)
- Евгений Гребенка, Очи чёрные (1843)* (стр. 108)
- Н. Соколов, Великий московский пожар (1850 г.)* (стр. 109)
- Александр Аммосов и О.Х. Агренова-Славянская, Элегия (Хас-Булат) (1858)* (стр. 111)
Часть III: Великие реформы и расширение гражданского пространства, 1861-1881 гг.
- Реклама Балагана, Театр Малафеева (1883) (стр. 119)
- Всеволод Крестовский, Петербургские трущобы (1864) (стр. 121)
- Как русский дал жару немцу (1869) (стр. 129)
- Федор Иваныч Кузьма, Ох уж эти ярославцы, какой славный народ! (1868) (стр. 135)
- Трущобы женского сердца (1870) (стр. 141)
- Василий Немирович-Данченко, Переписка времен русско-турецкой войны (1876-77 гг. ) (стр. 149)
- М. Евстигнеев, Военные рассказы из современной войны с турками (1879 г.) (стр. 154)
- Тихомиров Л. А. Где лучше? (1873) (стр. 156)
- Фляга самогона (1882) (стр. 166)
- Цыганские романсы* (стр. 173)
Часть IV: Политический застой против быстрой индустриализации, 1882-1905 гг.
- Б. С. Борисов и В. А. Кригер, Сцены из вагона третьего класса (запись около 1910)* (стр. 183)
- М. Л. Лентовский, Сара Бернар (1891) (стр. 186)
- Валентинов В.П. Бубновая королева (1908-1910) (стр. 198)
- Анекдоты (1840-1917) (стр. 203)
- Отчет Московского суда, Московский лист (начало 1880-х гг.) (стр. 212)
- Алексей Пазухин, Страшная брачная ночь (1883) (стр. 217)
- Грозный бандит Чуркин (1885) (стр. 221)
- Н. А. Лейкин, Где созревают апельсины (1892 г.) (стр. 230)
- И. И. Мясницкий, господа предприниматели (1890-е гг.) (стр. 239)
- Дневник Марии Башкирцевой (1889) (стр. 244)
- В. М. Дорошевич, Иванов Павел (1901) (стр. 250)
- Максим Горький, Песня о буревестнике (1901) (стр. 259)
- Клефортов М.Д., Соня Легкопалая (1903) (стр. 261)
- Революционные песни (конец 19 века)* (стр. 269)
Часть V. Расцвет коммерческой культуры в межреволюционные годы, 1906-1917 гг.
- Скетчи водевиля (1905-1910)* (стр. 278)
- Почему я родился в этом мире? Тобольская тюремная песня (1908)* (стр. 285)
- К[онстантин] Р[оманов], Умер бедняк (ок. 1910)* (стр. 286)
- Маруся отравилась (1915)* (стр. 290)
- Ольга Гридина, Russian Sob Sister (1910) (стр. 292)
- Ал. Александровский «Как девицы сожгли парня в печке» (1911) (стр. 295)
- В. И. Крыжановская, Гнев Божий (1909) (стр. 299)
- Лидия Чарская, «Сибирочка» (1910) (стр. 306)
- М. Н. Волконский, Африканская принцесса (Вампука) (1907) (стр. 316)
- Н. Н. Брешко-Брешковский, Гладиаторы нашего времени (1909) (стр. 323)
- Михаил Арцыбашев, Санин (1908) (стр. 329)
- Анастасия Вербицкая, Ключи к счастью (1913) (стр. 333)
- Граф Амори, Побежденный (1912) (стр. 337)
- Петр Чардынин, помнишь? (1915)* (стр. 339)
- Е. А. Нагродская, Гнев Диониса (1910) (стр. 341)
- Граф Амори, графиня-актриса (1916) (стр. 349)
- Нат Пинкертон, король детективов, Кровавый талисман (1915) (стр. 362)
- Мысы Маньчжурии (1906-1908)* (стр. 377)
- Героический подвиг донского казака Кузьмы Фирсовича Крючкова (1914) (стр. 379)
- Сергей Сокольский, Шакалы (1916) (стр. 383)
- В. В. Рамазанов, Ночные оргии Распутина (1917) (стр. 385)
ГЛОССАРИЙ (стр. 391)
ИЗБРАННАЯ БИБЛИОГРАФИЯ (стр. 393)