Содержание
В 1941 году фашисты смогли занять Калинин, но тут же оказались в западне. Новости. Первый канал
Мы продолжаем проект к 70-летию Победы в Великой Отечественной войне. Наши рассказы о городах-героях и городах воинской славы. Сегодня — Тверь. Этот рубеж фашисты Смогли занять. Но тут же оказались в западне. Выступить оттуда на Москву им не дали.
Владимир Митрофанов видел войну очень близко на улицах родного города, который тогда назывался Калинин, теперь это Тверь. Когда немцы захватили город, ему было всего 8 лет. Увиденное в детстве в память врезалось на всю жизнь.
«Мы оказались в обороне, где немцы были. На левом берегу Волги были наши, а на правом мы с немцами оказались. Видел я, как наши самолёты горели, как лётчики падали. Я тоже был контужен», — вспоминает труженик тыла Владимир Митрофанов.
Это было в октябре 41-го. Немцы, прорвавшись в Калинин, планировали дальше наступать сразу по трем направлениям: на Москву, Ленинград и Ярославль. Наши войска этого не допустили, они сражались за Калинин два месяца.
В самом начале оккупации свой подвиг совершил легендарный экипаж Степана Горобца. Это ему памятник в самом центре Твери. Его Т-34, единственный из всей танковой колонны, смог прорваться в захваченный Калинин. Остальные на подступах к нему были подбиты. Экипаж Горобца ворвался в город, проехал по центральным улицам, обстрелял и уничтожил немецкую технику. В их танк тоже стреляли, он горел, глох, но экипажу удалось выехать из города невредимым.
«Такого за всю войну не было. За этот беспримерный подвиг лично командующий 30-й армией Хоменко снял орден Красного знамени и вручил его командиру этого экипажа Степану», — рассказывает военный историк Владимир Пяткин.
Подвиг совершила и дивизия под командованием лейтенанта Кацитадзе, которая защищала Тверецкий мост и не давала немецкой танковой дивизии прорваться дальше, к Москве. Силы были неравны, у наших войск было всего 4 противотанковых орудия. Но батарея не отступала и три дня отбивала атаки, пока на помощь не подоспела 256-я стрелковая дивизия.
«Вся суть Калинина в том, что немцы-то вошли, а выйти им не дали. Они рвались на Бержск – не вышло, на Москву – 5-я дивизия костьми легла, подошли наши другие дивизии. Остановили и держали целый месяц. Если бы немцы прорвались к Москве, это была бы трагедия», — говорит Владимир Митрофанов.
Чтобы они не прорвались, 19 октября был создан Калининский фронт под командованием генерала-полковника Конева. Попытки освободить город были постоянно, но сделать это удалось только в декабре. 14 числа солдаты 29-й и 31-й армий обошли Калинин с юго-востока, перерезали Волоколамское и Тургиновское шоссе. К концу следующего дня кольцо советских войск под Калининым почти сомкнулось. Немцы, бросив всю технику, бежали из города. На Доме офицеров в тот же день, 16 декабря, появилось красное знамя как символ освобождения.
За два месяца оккупации город изменился до неузнаваемости — целые районы были сожжены. В центре города немцы устроили захоронения своих солдат. Символ города — старый Волжский мост, по которому сегодня едут машины, в 1941-м был взорван.
Его восстановили примерно через год.
Антонина Гордеева вернулась в Калинин уже после оккупации и не узнала даже улицу, на которой прожила всё детство. Из родного города она уехала в самом начале войны, вместе с госпиталем, в который пришла работать 17-летней девчонкой.
«По трое суток мы не отходили от перевязочного стола. Нам кто-нибудь сухарик или галету пихнёт в рот из санитаров, попоит чем-нибудь. Приходилось очень туго», — вспоминает участник Великой Отечественной войны Антонина Гордеева.
Антонина Филипповна помнит, как Калинин начали восстанавливать. Все вместе — женщины, старики, дети — в морозный январь выходили на улицу, разбирали завалы, очищали город от немецких кладбищ. Одним из первых заработал стекольный завод, вслед за ним — вагоностроительный. И на том, и на другом трудились подростки. Калинин постепенно возвращался к жизни, пусть пока не к мирной, но вне оккупации. Он стал первым областным центром, который Красная армия освободила в ходе контрнаступления под Москвой.
Это мой город: журналист и писатель Шамиль Идиатуллин
О буднях пацана, держащего «комплекс» в Челнах, о жизни мусульманина в Москве, где вряд ли когда-то построят новую мечеть, и о новой книге, которую посвятил пионерам-пенсионерам.
Город детства…
Набережные Челны — это сравнительно новый город, стремительно выстроенный в чистом поле за несколько лет. На этом месте пять веков стояло село, сперва называвшееся Бережные Челны, потом городок, славный только пристанью и элеватором, но до середины ХХ века про него никто особо не знал. Потом городок прирос поселком строителей Нижнекамской ГЭС, население увеличилось до 35 тысяч. В 1969 году началось строительство КамАЗа, гиганта на 150 тысяч работников, и через десять лет в лесостепи распростерся город на полмиллиона человек, большей частью построенный почти с нуля. Сам КамАЗ был задуман и реализован как крупнейшее автопроизводство в мире, созданное на одной площадке: ни один автозавод не собирал рядышком весь производственный цикл от отливки чугуна и штамповки до сборки двигателей, станков и выпуска готового автомобиля с конвейера.
Это были абсолютно свежие инновационные технологии и оборудование, закупленные в США, Германии, Швейцарии, Франции. И, естественно, западная школа и технологии больно сталкивались с советской реальностью, иногда близкой к анекдоту, упомянутому в моем романе «Город Брежнев». «Закупили наши японскую суперпилу, которая любое бревно “Взз!” — и пополам. Наши мужики подсовывают бревна все толще и толще. Пила: “Взз!” Наши: “Хм”. Раздраженно суют рельс. Пила: “Хрр” — и сама пополам. Мужики победно: “То-то!”».
Похожие вещи происходили и с городом. Он задумывался как Город Солнца, эталон развитого социализма: светлый, просторный, образцово-показательный, сделанный для счастливой жизни со всеми удобствами во всех смыслах: у каждой семьи квартира, в каждой квартире раздельный санузел, сверкающие плиткой девяти- и шестнадцатиэтажки вдоль многокилометровых зеленых проспектов на три-четыре полосы движения и ни одного одноуровневого перекрестка: каждую крупную дорожную развязку предполагалось строить как эстакаду.
Сделать этого, конечно, не удалось, и бетонные опоры непостроенных мостов торчали тут и там памятниками ушедшей эпохе до нулевых годов. Ну и вообще многое сказало «Хрр» — и пополам.
Люди в Новый город (так официально назывался Автозаводский район) свозились в ураганном порядке: была объявлена ударная комсомольская стройка, куда ехали и энтузиасты, и авантюристы, и карьеристы, и романтические девушки, и парни после армии, и намыкавшиеся по коммуналкам инженеры и работяги, которым обещали квартиру в течение трех лет, и скрывавшиеся алиментщики, и выжиги — огромный набор всех характеров и типов преимущественно молодых людей, способных к мобильному перемещению. Естественно, не все задерживались: через КамАЗ и Набережные Челны прошли, наверное, миллионы людей: многие приезжали, осматривались и отправлялись искать более легкой жизни. Труд на конвейере, на литейке или кузнечном производстве к легкому никак не относился.
Многие переезжали с маленькими детьми или женились и заводили детей уже в Челнах.
Об этих юных челнинцах, у большинства из которых в метрике значились самые разные города и деревни (у меня — Ульяновск), собственно, моя книга. Оказавшись в новом месте, на просвистанной ветрами неудержимо растущей стройке, они понимали, что не удовлетворены теми смыслами, которые им предлагают родители, школы, пионерская организация: жить, учиться, бороться, активно участвовать в общественной деятельности. Им интереснее выходить на улицу и «держать землю»: защищать свой микрорайон, который в Челнах назывался «комплекс».
В Челнах это было вдвойне удобно. Здесь не было исконного ядра города, возникновение неспокойных территорий вокруг заводов и новостроек — стандарт, происходивший везде: в Иркутске и Челябинске, в Ташкенте и Караганде, в Детройте и Бирмингеме, в Ленинграде и Москве вокруг того же АЗЛК — везде быстрое освоение территории оторванными от привычных условий маргиналами поневоле оборачивалось ростом подростковой и обычной преступности и явлением гопников. Но в этих городах были центральные улицы, университеты, культурные институты и традиции.
Новый рабочий район всегда примыкал к чему-то старому и основательному: было с кем драться и на кого ориентироваться одновременно. В Челнах все с самого начала оказались в равных условиях — новички, заброшенные на одну территорию и доказывающие свои права.
Второе обстоятельство — то самое деление города на «комплекса» (микрорайоны), заменявшие нормальную топографию. Я, например, жил в доме 4 по бульвару Бердаха — 13-подъездная девятиэтажка. Ни тогда, ни сейчас никто не знает, где этот четвертый дом и где этот бульвар. Все знают, что есть 45/14 — так дом был обозначен на строительных планах. И каждый «комплекс» становился вещью в себе и боевой единицей. Как пацан из 45-го района, я должен был вести себя соответственно: знать союзников, врагов и старших по «комплексу», ориентироваться во вражеских раскладах, отслеживать любые изменения этой сетки сложных взаимоотношений в связи с тактическими разрывами и альянсами — и в любой момент быть готовым держать ответ за то, что иду, стою или существую.
Это, естественно, накладывало отпечаток на все. Так было, наверное, с самого начала великой стройки, а к 1983 году, когда и происходит действие «Города Брежнева», процесс стал категорическим. Позднее он вошел в историю под названием «казанский феномен» — в честь столицы Татарстана, расположенной в 250 км от Челнов, второго по величине города республики, и первой подвернувшейся под руку московским журналистам эпохи перестройки.
Я был, что называется, «не при делах», арматуру и цепи в руки не брал, но какое-то время ходил с самодельными нунчаками из ножек табуретки в пройме куртки (одна ножка в рукаве, другая — у ребер), а пару раз на нервах припрятывал в школьной сумке лезвие ножа без рукоятки, пока это не засек старший брат. Он тут же мне навалял, к счастью, словесно: «Нож — срок. С остальным балуйся как хочешь». Я послушался — брат как раз был «при делах».
У меня не случилось ни серьезного вовлечения, ни особых неприятностей: в массовой драке я участвовал разок, обычные были не слишком частыми, изо всех я выходил не то чтобы победителем, но живым и непокалеченным, а в основном и не слишком помятым.
Больше наблюдал и, оказывается, мотал на ус. Что и пригодилось, когда писал «Город Брежнев».
Артур, главный герой романа, тактико-техническими характеристиками от меня очень отличается: он и сильнее, и круче, и красивее, и драться научился, и рефлексий, а также тяготения к книжкам, под сенью которых прошла моя детская жизнь, не заимел. Когда меня спрашивают, насколько образ автобиографичен, я честно говорю, что процентов на пятьдесят. На 30% — брат, остальное — сборная солянка из друзей и одноклассников. Всерьез помотаться («моталки» — хождение по улицам с палками в руках), познать эту жизнь изнутри, потом еще выжить и написать книжку — такого, скорее, не бывает. При этом сами подростки не считали «моталки» и вообще «конторское» существование преступностью или нарушением правил общего режима. Напротив, это была часть строго регулируемой жизни: просто в школе были одни правила, дома — другие, а на улице — третьи, не менее строгие и упорядоченные. Позднее носители пацанского кодекса жестко инкорпорировались в криминальные структуры и подчинялись «старшакам», за которыми стояли либо «синие», то есть уголовники со стажем, либо не имевшие уголовного прошлого спортсмены и «афганцы» — они подминали под себя молодежные движения, делая их своими фарм-клубами.
Там растилась пехота для бригад. Но это было уже в девяностые, а в восьмидесятые я и мои приятели и думать не могли, что кто-то из нас станет или будет считаться бандитом. Но голову брили многие, что заставило завучей быстренько забыть милую мантру «сегодня — патлы до плеч, завтра — сигарета и портвейн в подъезде, послезавтра — колония».
Даже ходившие каждые выходные «махаться контора на контору» не считали это частью криминального времяпрепровождения. Просто звание пацана обязывало. Это по сути было продолжением официальной постановки вопроса, вписанной в клятву пионера и заявление о приеме в комсомол. Нас с детсада учили жить, учиться и бороться, защищать Родину до последней капли крови. И правда была за нами, а не за официозными активистами, которые ходили в пионерских галстуках и писали письма Саманте Смит, чтобы выклянчить жвачку и значки. Вы, твари, продались, а мы — настоящие советские пацаны. В то время, может, в Москве и Питере «советское» уже имело негативную коннотацию, но в своем челнинском детстве я ни этого, ни слова «совок» не помню.
Впервые я услышал такое уже студентом в Казани, был изумлен и оскорблен, разок чуть даже не подрался.
Город, в котором я жил и который описан в романе, сегодня стал совсем другим, к тому же успел забыться, так что мне пришлось вспомнить гораздо больше, чем я когда-либо знал. Что-то я в интересах сюжета допридумал, многое смешал, перетасовал события, дома, школы, «комплексы» и даже заводы. И все равно на старых приятелей, ровесников и даже старших товарищей, выросших далеко от Челнов, но в похожих городах, книжка произвела оглушительное впечатление: «Как ты все это вспомнил? Это совершенно невозможно!» Зимой, пять лет спустя, я на совсем свежую голову вычитал «Город Брежнев» для переиздания. И натурально холод по спине пробегал от того, насколько подробным вышел мир, который я давно благополучно забыл.
Грезился ли мне переезд в Москву…
В раннем детстве я мечтал быть писателем. Передумать меня заставили родители и учителя, объяснив, что писатели — люди с другими характеристиками и не такими смешными фамилиями, да и выглядящие посолиднее.
Потерзавшись, я решил идти в журналисты. Конечно, высшей точкой что писательской, что журналистской карьеры советскому подростку представлялась Москва. Я несмело полагал, что к старости, может, и повезет: заметят, похвалят, примут в Союз писателей, пригласят в лучшую советскую газету «Комсомольская правда» и перетащат в столицу. И только сейчас до меня вдруг дошло, что это — с некоторыми поправками — и случилось. Мечты сбываются, пусть и странным образом.
Первые месяцы в Москве были очень травматичными. Сошлось несколько моментов: я переехал без семьи, оттого очень тосковал; Москву воспринимал, как вахтовик Заполярье — приехал тянуть лямку, оставив настоящую жизнь дома. Езжу к семье в выходные — в будни особых возможностей скучать нет: впахиваю с 9 утра до часу ночи. Меня вытащили в «Коммерсантъ» заведовать корсетью в таком режиме: еле живой добирался до дома, падал мордой в подушку, без снов спал, вскакивал и мчался на работу. Я не то что Москвы, а жизни вокруг не видел, но смутно понимал, что мне чего-то не хватает.
Чего именно, я понял лишь во время очередной поездки в Казань: солнца! За три первых месяца в Москве — ноябрь, декабрь и январь — мне его не показали ни разу. Встаешь — черно, потом серо, на работе за окном тоже серо, а потом опять черно. Ощущение, что низкая плотная холодная облачность лежит у тебя на плечах, вдавив в них голову, и просвета нет — оно здорово угнетало. Погода в первое время была питерской в плохом смысле: беспросветная, бессолнечная, со слякотью вместо зимы. Я-то привык к челнинским зимам, а Челны — это даже не Поволжье, а Приуралье: 30 градусов что летом, что зимой — только знак меняется. А бесконечные процессы около нуля меня подрубали: не хватало нормальных жары, мороза и солнца. Может, я сам виноват: влиял, понимаешь, своим кислым отношением на все, что вокруг. Ведь как только я начал привыкать к Москве и любить ее, все наладилось: и солнышко есть, и зимы крепкие.
Я живу…
В Таганском районе, рядом с которым куча исконно татарских мест, и само название восходит к тагану, вполне татарскому походному символу, примерно на полпути от исторической Татарской слободы до шоссе Энтузиастов, которое переходит в федеральную трассу Москва — Уфа, ранее известную как Большая Ордынская дорога, по ней московские князья ехали на ковер к великому хану.
Город переехавшему работать родителю открывается с помощью детей: детские сады, Дом детского творчества, кружки. У тех, кто умеет вести светскую жизнь и развлекаться, есть и другие способы, но мы, к сожалению, не умеем. Нашим тараном, помогающим осваивать новую территорию, стали дети.
Ульяновск я совсем не помню, в Челнах прожил с 1974 по 1989 год — 15 лет, столько же в Казани, к которой привыкал очень долго. Получается, в Москве я живу дольше, чем в любом другом городе. Москва стала родной. Потребовала, чтобы я ее изучал, смотрел, осваивал ногами. Этому помогло и затворничество позапрошлого года: когда нас выпустили после локдауна, мы побежали во все стороны. С тех пор у нас с женой вошло в привычку много ходить пешком: до любой цели, расположенной в пределах 5–7 километров, пытаемся добраться своим ходом. Это здорово расцвечивает жизнь.
Москвич ли я…
Поначалу, само собой, я позиционировал себя понаехавшим, потом — отцом москвичей. Когда мы переехали, сын был в третьем классе, а дочери исполнилось три года уже в Москве.
Казань она толком и не помнит, была совсем крохотной. Дочь и стала первой настоящей москвичкой в нашей семье — сразу вросла. Потом освоился сын, после — жена.
Я сдался последним. Теперь Москва — город, к которому я привык, который я знаю лучше любого другого. Он красив, приятен, удобен для меня, помогает мне и получает мою помощь везде, где возможно. Он ощущается как свой. Не знаю, насколько я «свой» для него. Надеюсь, в достаточной степени.
В Москве меня беспокоит…
Мне очень не нравится манера что-то постоянно закрывать. Город тем и отличается от деревни, что в деревне огорожен каждый двор, а вокруг нее самой ограды нет, в городе же, что явствует из названия, огорожена вся территория, но внутри загородок быть не должно. Это противоречит сути и философии города. Соответственно, шлагбаумы, появившиеся в связи с транспортной реформой, заборчики и загородки, которые нельзя миновать, а приходится обходить, подрубают принцип Москвы-города. Я уж не говорю про другие места, в которые нельзя соваться в центре и много где еще.
Похожее противоречие связано с сутью города как образования о многих лицах, языках и национальностях, каждое, каждый и каждая из которых полноправные обитатели общего дома. В Москве четыре мечети, но попытка построить пятую, не заикаясь о шестой-восьмой-всякой, каждый раз натыкается на то мягкое, то агрессивное противодействие. Из того же разряда замечания тетушек прохожим, смеющим говорить не по-русски. При этом я ни разу не слышал претензий по поводу общения на английском или немецком — поводом для наезда становятся исключительно беседы на киргизском или узбекском.
Я мусульманин, который и выглядит, и вести себя пытается соответствующе. Ксенофобия в целом и исламофобия в частности меня давно не беспокоят — привык. Но печалят они меня очень. Мусульманину в Москве XXI века живется не сильно легче, чем жилось в Москве начала XX века, во времена, относимые историками к эпохе национального, сословного и религиозного угнетения, и проблемы, понятно, не сводятся к недостатку халяльных лавок.
Понятно, что реакцией на такое умозаключение, с большой долей вероятности, станет «Не нравится — вали в свою Казань», но по третьему закону Ньютона в Казани это аукнется репликой «Вали в свою Москву». Если мы одна многонациональная страна, созданная единым многонациональным субъектом — российским народом, то позывы к таким выступлениям следует рвать в клочья и пускать по ветру, а личинку фашиста в себе беспощадно давить. Тем более что эта личинка интенсивно взращивается разными силами: почти любой выкрик против почти любой национальности и религии подхватывается с куда большей охотой, чем рассказ о законопослушности и добросердечности таких-то ребят.
Исторически Поволжье и Дагестан называют Востоком, но сегодня они и географически, и логически скорее Запад и в любом случае ядро России. Титульные народы эти регионов были коренными обитателями России и ее предшественников, насколько хватает истории. И та же Волжская Булгария, возникшая в X веке и практически сразу, ровно 1100 лет назад, принявшая ислам, вписана в карту современной России куда аккуратней, чем Киевская Русь.
Понятно, что официальная история исходит из других соображений, но я не согласен с ними, как и с заборчиками внутри городов и голов.
В последние годы Москва…
Стала гораздо удобнее. Диалектика на марше: как автомобилист я раздосадован тем, что не могу реализовываться в этом качестве, потому что тупо боюсь ехать в центр — пробки, парковки дороги, не окажется места, эвакуируют. Но поражение в автоправах обернулось наращиванием прав пешехода и пользователя общественным транспортом. После 20-летнего перерыва я вдруг снова начал ездить на трамваях и троллейбусах там, куда не дохожу пешком.
Что было бы, попади я из своего 1985-го в не свой 2021-й? Я попытался расщепить себя и посмотреть на то, что увидел через 36 лет, глазами трех пионеров: двух мальчиков и девочки. Первой реакцией все же стали недоумение, ужас и шок: все не так, как привык — не готовили меня к такому семья и школа, а также фантастические книжки и фильмы. Понятно, что к 1985 году мы уже особо не ждали коммунизма, но его никто не отменял и не предполагал, что благоденствие будет иным, не с полетами на Марс и отменой денег, а с айфонами и денежным абсолютом.
Первое время герои считают, что оказались в оккупированной стране: все машины иностранные, люди одеты в заграничную одежду, вместо наших флагов висят какие-то власовские, хотя сначала ребята принимают их за французские. Для пионеров перечисленные приметы были доказательством катастрофы: мы захвачены. Плюс у всякого встречного на лице маска — все понятно: чужаки боятся подхватить остатки излучения нейтронной бомбы или иной заразы, которую распылили, чтобы уничтожить всех наших.
Потом этот трагифарсовый элемент сходит на нет: пионеры понимают, что это все-таки их страна, но ни потомки и выросшие сверстники, ни непредставимое для советского школьника изобилие героям не нравятся. На политинформациях и по телевизору пионеров долго учили, что такое хорошо и что такое плохо. Хорошо — демонстрации протеста и мирные выступления трудящихся за свои права, плохо — их разгон, тем более вооруженный. Надо понимать, что, несмотря на мощь и свирепость Советского Союза на всех стадиях его развития, на поздней общество было довольно сильно демилитаризованным: милиция ходила без оружия — увидеть пистолет для пацана было за счастье.
А в 2021 году пионеры, героически слетавшие в космос, узнают, что теперь космонавтами называют не их, а людей инопланетного вида, группами избивающих безоружных и не то чтобы агрессивных демонстрантов. Такое ребята знают по телехронике волнений в США и Южной Корее, освещавшихся советским ТВ в предельно сочувствующем демонстрантам тоне. Совсем всерьез ТВ не воспринималось даже тогда и даже подростками, тем более когда речь шла о загнивающей загранице, но в части «трое вооруженных на одного безоружного» противоречий в оценке быть не могло.
К слову, первое посещение заграницы меня не то чтобы перепахало. Я поехал в Германию в 1994 году уже теоретически подкованным, спасибо байкам, анекдотам, скетчам из вполне официального телевизора (виват эпохе гласности) и вау-рассказам тех, кто успел побывать за бугром и увидеть пресловутые 25 сортов колбасы, видеомагнитофоны и фирмовые шмотки. Осталось убедиться, что все это существует в натуре. Мало ли, что я знаю устройство Эйфелевой башни до последнего звена — лишь потрогав ее, можно удостовериться, что Париж существует.
Бюргерская зараза меня не сразила: чистенько, миленько, пива я не пью, так что к этому вот мы не будем стремиться, а к этому будем. А через несколько лет заграничные поездки стали рутиной для любого дееспособного желающего. Открытие границ, кстати, было еще одним потрясением для героев «Возвращения “Пионера”», живших мечтой отправиться хотя бы в Болгарию или ГДР. А если страшно повезет, то и во Францию, ведь в полете в рамках программы «Интеркосмос» участвовал Жан-Лу Кретьен, которого до сих пор помнят пенсионеры-пионеры вроде меня.
Это теперь мы знаем, что 1985-й — последние благополучные денечки страны, которой суждено развалиться через пяток лет. Детская оптика настроена на идеалистическое, при этом запредельно радикальное восприятие. После первого потрясения пионеров не слишком впечатляет наш благополучный 2021-й, где есть ништяки, о которых мог только мечтать поклонник советской фантастики: Всемирный информаторий (читай: интернет), терминалы индивидуальной связи и переносные компьютеры (читай: смартфоны), уж не говоря про фирменные джинсы, заграничные машины, совсем невиданную пиццу, в конце концов, прокладки.
Последние как раз потрясают девочку, которая быстрее товарищей по экипажу обнаруживает, что и в новом тысячелетии есть немало хорошего. Но ценность жизни, к сожалению и счастью, не сводится к бытовым удобствам.
Мне было интересно и важно сопоставить эти времена. Сам я естественным порядком катился из точки «А» (1985) в точку «Б» (2021), поэтому шок оказался размазанным. Мгновенный перескок сделал бы его взрывным. Особенности этого взрыва я и пытался показать — в первую очередь себе, а если повезет, то и читателю.
Фото: из личного архива Шамиля Идиатуллина
Переименование Брежнева; Сезон переименования российских городов — снова
МОСКВА — Набрежные Челны стали Брежневыми в 1982 году, а в январе этого года были снова переименованы в Набрежные Челны. Царицын прошел путь от Сталинграда до Волгограда в 36 лет.
В Советском Союзе посмертные разоблачения некогда неприкосновенных лидеров сопровождаются географической хирургией.
Реклама
«Нигде в мире карты так часто не переделываются, а древние и славные топонимы не приносятся в жертву нынешним капризам», — сказал Александр Васинский из газеты «Московские новости».
Изменение названий городов восходит к царским временам. Санкт-Петербург стал менее «религиозным» Петербургом, затем Петроградом, звучащим менее по-немецки, во время Первой мировой войны и, наконец, Ленинградом, переименованным в 1924 году в честь основателя советского государства Владимира Ленина.
Сталин полностью переделал карту, чтобы стереть царское прошлое и увековечить своих революционных приятелей. С уходом из жизни каждого большевистского гиганта во время 29-летнего правления Сталина еще один старый город потерял свое название.
Припешк стал Фрунзе в 1925 имени командующего Красной Армией Михаила Фрунзе. Екатеринбург, первоначально названный в честь императрицы Екатерины I, был переименован в Свердловск в 1924 году в честь ведущего соратника Ленина Якоба Свердлова.
Реклама
Мариуполь стал Ждановым после смерти идеологического руководителя Сталина Андрея Жданова в 1948 году. Тверь была переименована в Калинин в честь президента сталинского государства Михаила Калинина в 1946 году.
Затем маятник качнулся вспять после смерти Сталина в 1953 году.
При самом массовом топографическом стирании само имя Сталина было стерто с 11 городов и горы за 19 лет.61 после разоблачений о его терроре.
Теперь Леонида Брежнева, превозносимого при жизни как «самого публикуемого в мире автора» (из-за массовых тиражей его мемуаров), под тучей обвиняют в 16-летнем застое.
Вскоре после его смерти в ноябре 1982 года уральскому городу Набрежные Челны было присвоено имя Брежнева. Через шесть лет указом Президиума Советского Союза от 6 января это снова Набрежные Челны.
Смена имени не всегда проходила так гладко. Когда декрет 1961 покончил со Сталинградом, нового названия не было.
«Имя Сталина было убрано, осталось только «град» (старорусское слово, обозначающее город), и так оно пролежало дней пять-шесть, — вспоминал историк Рой Медведев. — Вы могли бы позвонить, но не смогли бы послать туда телеграмму.
Прежнее название Сталинграда, Царицын, до 1925 года считалось нежелательно связанным с царем.
Таким образом, теперь Волгоград занимает нейтральную позицию на берегу Волги, хотя жители, как сообщается, хотят вернуть ему имя Сталина.
Реклама
Хирургический нож гласности уже вернул Устинову его старое имя Ижевск, стерев с лица земли прославленного брежневского министра обороны Дмитрия Устинова.
‘Набрежные Челны, кто следующий?’ — спросили «Московские новости».
Жданов следующий, сказал историк Медведев. По его словам, уже подготовлены постановления о возвращении Мариуполю его прежнего названия.
Корреспондент Московской правды Лев Колодный писал, что Ворошиловград и Калинин также заслуживают возвращения своих старых названий (Луганск и Тверь).
Генерал Клементий Ворошилов, по его словам, чуть не проиграл зимнюю войну с Финляндией в 1940 году, а затем чуть не потерял Ленинград в первые месяцы Великой Отечественной войны. По его словам, он дослужился до начальника обороны, когда Сталин в 1938 году исполнял почти все командование Советской Армией.
‘Почему его именем назван один из районов Москвы?’ — спросил Колодный.
Еще более оскорбительным, по его словам, является изобилие сайтов, названных в честь Калинина, номинального президента сталинского Советского Союза.
Хотя Калинин сам был крестьянином по происхождению, он остался глух к мольбам ходатайствовать перед Сталиным о спасении жизней фермеров, обедневших и брошенных умирать, когда их земли были отобраны в ужасах коллективизации, сказал Колодный.
«А еще один район назвали (недавно) в честь Калинина, чтобы идти с проспектом, станцией метро, восемью заводами и фабриками», — сказал Колодный.
Реклама
Подкрепленная возрождающимся русским национализмом и гласностью, советская пресса требует вернуть городам, перекрещенным в честь современных героев, старые русские названия.
Комсомольская правда заявила, что Гагарин, названный в честь первого человека в космосе Юрия Гагарина, должен вернуться в Гжатск, а нынешний Звездный городок должен стать Гагариным.
Аналогичная формула вырабатывается, чтобы снова назвать Андропова на Волге его 1000-летним названием Рыбинск. По словам Медведева, недолгого преемника Брежнева-реформатора Юрия Андропова затем можно было бы увековечить в совершенно новом городе.
Кончина «Брежневского города» последовала по проверенному временем сценарию «искреннего» ответа на письма жителей, огорченных тем, что их местонахождение вынуждено нести такое позорное имя.
Корреспондент «Московских новостей» Васинский признал, что, хотя прежние переименования были привязаны к формуле «по просьбе рабочих, сегодня не секрет, что большинство рабочих узнали об их просьбе из прессы».
Теперь не так, сказал он. Людей, по его словам, бесят такие нелепости, как «Из Брежнева выехала колонна грузовиков» или «Из Устинова пропала зубная паста».
Брежнев, Смех, история и государственная политика
Почти пятьдесят лет назад президент США Ричард Никсон и советский лидер Леонид Брежнев сидели бок о бок в Белом доме, готовясь подписать документы.
Внезапно Брежнев наклонился вперед и ткнул ручкой в документ, повернувшись, чтобы увидеть реакцию Никсона. Улыбка на лице Никсона превратилась в ухмылку. Затем Никсон ткнул документ.
В течение пяти секунд двое мужчин несколько раз тыкали кусочками бумаги, смеясь и симулируя ожесточенное соперничество.
Зрители — дипломаты, политики, помощники — разразились смехом, а затем зааплодировали.[i]
Конечно, за пределами Белого дома конкуренция была далеко не наигранной. Две страны боролись четверть века холодной войны, чтобы избежать катастрофы.
На следующее утро, Газета New York Times сообщила: «Президент Никсон и Леонид И. Брежнев подписали соглашение, чтобы попытаться предотвратить конфронтации, которые могут привести Соединенные Штаты и Советский Союз к ядерной войне друг с другом или с любой другой страной. Соглашение, о котором велось более года в тайне, было обнародовано вчера утром».[ii] Смех не упоминался.
Судя по серии похожих эпизодов (и вопреки критике), Брежнев явно заслуживает полной похвалы за помощь двум сверхдержавам в поддержании разрядки.
Его партнер по смеху, президент Никсон, часто выражал восхищение и уважение к веселому поведению Брежнева. «По возможности я действовал как его прямой человек в таких случаях, но иногда мне было трудно уравновесить вежливость и достоинство». [iii]
Достоинство? Неудачный выбор слова, возможно, учитывая характер ухода Никсона с поста, что, конечно, было не до смеха.
Безусловно, юмор может нарушить самые строгие правила дипломатии. Для ученых, бдительных к правонарушениям, Брежнев часто был главным подозреваемым.
«Исполняя свою роль, — заметил один недавний биограф, — Брежнев несколько «хамил», допуская вольности, которые были не только нетипичны для советского партийного лидера, но и нарушали дипломатический этикет».[iv]
Пути. беготня между историей и государственной политикой редко вызывает смех.
Но когда они это делают, юмор оказывает свое влияние.
Конрад Аденауэр, например, использовал юмор, чтобы занять свое место в истории.
После Второй мировой войны он встретился с группой соотечественников-немцев, работавших над созданием политической партии, которая управляла бы их новой страной.
Обычно отчужденный, Аденауэр подошел к передней части комнаты и объявил: «Я родился 5 января 1876 года, так что я, вероятно, самый старый человек здесь. Если никто не будет возражать, я буду считать себя президентом по старшинству».
Группа разразилась смехом. Никто не возражал, и с их неизменного согласия Аденауэр руководил своим Христианско-демократическим союзом и своей нацией более дюжины лет холодной войны 9.0105 . [v]
На очередной послевоенной встрече немецких политиков смех, должно быть, оглушил. 1 марта 1946 года около 1000 политиков собрались в Государственной опере в Берлине. На Западе опасались, что советские оперативники будут тайно контролировать своих немецких союзников. Когда Отто Гротеваль, лидер восточногерманских коммунистов, объявил, что немецкая коммунистическая партия «будет действовать независимо от советского руководства, в качестве доказательства он привел недавний роспуск Всемирного Коммунистического Интернационала, «вся аудитория расхохоталась», по-видимому, с насмешкой и недоверие.
[vi]
Обыскивая другие миры, возможно, неудивительно обнаружить, что юмор редко (если вообще) проявляется в войне. И все же он возник в 1986 году в отдаленных никарагуанских джунглях.
Захваченный американский наемник Юджин Хазенфус был допрошен сандинистским правительственным судьей. Я был там в качестве репортера группы десятков журналистов со всего мира, которым было поручено освещать секретные военные операции США, которые стали известны как скандал «Иран-контрас».
Стоящего среди тысяч обломков грузового самолета, с которого он прыгнул с парашютом, Хазенфуса спросили, по существу: это самолет, на котором Соединенные Штаты поставляют оружие силам, незаконно пытающимся свергнуть законное правительство Никарагуа?
— Да, — ответил он, сделав паузу. — Но в последний раз, когда я его видел, он точно выглядел иначе. Судья не был удивлен, но я видел улыбки и слышал легкие смешки от нескольких англоязычных похитителей Хазенфуса. Напряжение как будто уменьшилось.
Хазенфус был осужден и приговорен к 30 годам тюремного заключения, но вскоре освобожден и вернулся в Соединенные Штаты. Его юмор не цитировался, но я не могу его забыть . [vii]
Кажется важным признать, что смех не всегда отражает юмор. Один из лучших примеров связан с кубинским ракетным кризисом времен холодной войны и транслировался в прямом эфире по стране.
Во время дебатов в ООН в 1962 году американский посол Адлай Стивенсон задал своему советскому коллеге Валериану Зорину серию вопросов, сформулированных как обвинения.
Посол Стивенсон: «Вы, посол Зорин, отрицаете, что СССР размещал и размещает ракеты средней и средней дальности на Кубе? Да или нет. Не ждите перевода. Да или нет.»
Дипломаты нервно смеялись 11 секунд подряд.[viii]
По мере того, как вопросы Стивенсона становились все более настойчивыми, раздался смех, но потише, и посол Зорин ответил: «Я не в зале американского суда, сэр. Поэтому я не хочу отвечать на заданный мне вопрос так, как это делает прокурор.
Со временем вы получите ответ».
Посол Стивенсон настаивал на ответе: «Обратитесь к мировому мнению прямо сейчас, и вы можете ответить да или нет. Вы отрицали их существование, и я хочу знать, правильно ли я вас понял.
Посол Зорин (переводчик): Вы получите ответ в свое время. Продолжите свое утверждение, пожалуйста. Вы получите ответ в установленном порядке. Не волнуйтесь.»
Посол Стивенсон: «Я готов ждать своего ответа до тех пор, пока ад не замерзнет, если это ваше решение, и я также готов представить доказательства в этой комнате». смеха движет страх. Однако Брежнев назвал другие действия, которые он использовал, чтобы завоевать внимание и доверие.
«Как он объяснил своему послу, — пишет биограф Сюзанна Шаттенберг, — он очень хотел привлечь к себе внимание такими трюками». Она процитировала Брежнева: «Люди почти наверняка вспомнят что-то незапланированное. В противном случае я просто перескакиваю с одного события на другое, как запрограммированное».
Шаттенберг добавил: «Тогда он стремился вырваться из навязанной ему корсетной роли, роли, которая подавляла его непосредственность и близость к народу. Никсону тоже пришлось пережить это, когда он принимал его в Белом доме».[x]
В мемуарах Никсон описал знакомую брежневскую тактику:
«Поскольку мы подошли к концу линии фронта войск [формируя почетный караул] и смогли пройти тыловыми рядами, Брежнев уже не мог подавлять его оживление и веселье. Он с энтузиазмом помахал зрителям, которые аплодировали и размахивали американскими и советскими флагами, а затем подошел к ним, как американский политик, работающий с толпой на окружной ярмарке. Он пожал руки нескольким людям и широко ухмыльнулся, когда они потянулись к нему, пока я не напомнил ему, что мы должны закончить церемонию. Когда мы возвращались к Южному портику, он обнял меня за плечо и сказал: «Смотрите, мы уже продвигаемся вперед!»[xi]
Остаются вопросы. Может ли юмор или чувство подлинного родства играть заметную роль в создании истории? Конечно, есть примеры, достойные внимания.
В 1977 году, через четыре года после его отставки, Никсона попросили оценить человека, с которым он провел три продуктивных встречи на высшем уровне.
«С Брежневым, — сказал Никсон британскому журналисту Дэвиду Фросту, — у вас был человек не такой быстрый, как Хрущев, человек с гораздо лучшими манерами, не такой опрометчивый, как Хрущев, более осторожный, человек, который советуется с людьми, прежде чем действовать, и таким образом, гораздо безопаснее сидеть с пальцем на кнопке». [xii]
Следует отметить, что Брежнев не ограничивал свой юмор дипломатами и политиками. В 1966 году американская деловая женщина Беттина Паркер представляла на выставке в Москве американскую компанию по производству оборудования для связи. Стоя рядом со своей выставкой, она заметила Брежнева, который ходил по ней. «Я подошла к нему и представилась», — вспоминает она писательнице Грейс Лихтенштейн, репортеру New York Times . «Я потратил много времени на подготовку шоу и не собирался пропускать мимо себя самого высокого сановника страны.
Не могли бы вы?»[xiii]
По словам Паркер, за несколько лет между ними сложилась дружба. В 1982 году, как журналист, готовивший некролог советскому лидеру, находившемуся при смерти, я взял интервью у Паркер у нее дома в Чикаго. Я спросил ее, что она больше всего помнит о своей подруге. «Он был очень сильным мужчиной, — просто сказала она, — потрясающей внешности, очень уверенным в себе, очень представительным и с прекрасным чувством юмора». определенность, хотя и не то, что мы могли бы назвать «научной достоверностью». Маловероятно, что политологи скоро изобретут «правило Аденауэра», чтобы советовать, когда политик может пошутить, чтобы взять на себя лидерство9.0003
Однако положительное влияние юмора на события в обществе явно заслуживает нашего внимания. Выходки Брежнева в тот день в Белом доме почти 50 лет назад заслуживают наших аплодисментов и благодарности, поскольку дипломаты и политики все еще стремятся сохранить мир в мире, борющемся с опасностью.
[i] ABC News, Леонид Брежнев: личный и политический некролог.
Nightline, 10 ноября 1982 г., Архив исследований телевизионных новостей, Государственный университет Сан-Диего.
[ii] The New York Times, Page One News Summary, 23, 19 июня.73
[iii] Сюзанна Шаттенберг, Брежнев: Становление государственного деятеля (2021) B. Tauris Books, Лондон, 2021, стр. 305
[iv] Schattenberg (2021), op cit Pg. 351
[v] Чарльз Уильямс, Аденауэр: Отец новой Германии, стр. 112–113, цитируется по Генри Киссинджеру, Лидерство: шесть исследований мировой стратегии, Penguin Press 2022, стр. 9
[vi] Кристиан Остерманн, Между сдерживанием и откатом: Соединенные Штаты и холодная война в Германии, 2021 г., Международный научный центр Вудро Вильсона, стр. 102
[vii] Отчет автора для прессы, Манагуа, Никарагуа, октябрь 1986 г. (нет данных)
[viii] Дебаты Организации Объединенных Наций, Кубинский ракетный кризис, 93-секундный отрывок, 26 октября 1962 г., YouTube14 Интервью автора, Беттина Паркер, ABC News Nightline, указ. 10 ноября 1982 г.