Содержание
Значение слов в словарях
wordmap
Сложность и многогранность русского языка порой удивляют даже его носителей. Особенность заключается в отсутствии структурности. Ведь очень много вольностей допускается не только при построении предложений. Использование некоторых словоформ тоже имеет несколько вариаций.
Сложности и особенности работы со словом
В русском языке огромное количество допущений, которые нельзя встретить в других культурах. Ведь в речи часто используются не только литературные слова, которых свыше 150 тысяч. Но еще и диалектизмы. Так как в России много народов и культур, их более 250 тысяч. Неудивительно, что даже носителям языка иногда необходимо отыскать точные значения слов. Сделать это можно с помощью толковых словарей или специального сервиса WordMap.
Чем удобна такая площадка? Это понятный и простой словарь значений слов, использовать который предлагается в режиме онлайн. Сервис позволяет:
- узнать точное значение слова или идиомы;
- определить его корректное написание;
- понять, как правильно в нем ставить ударение.
Площадка предлагает ознакомиться с историей возникновения слова. Тут рассказывается, из какого языка или культуры оно пришло, когда и кем использовалось в речи.
Осуществляя поиск значения слов в словаре, важно понимать его суть. Ведь звуковая составляющая каждой лексической единицы в языке неразрывно связана с определенными предметами или явлениями. Вот почему при использовании сервиса не стоит ставить знак равенства между значением искомого слова и его понятием. Они связаны между собой, но не являются единым целым. К примеру, понятие слова «центр» можно определить как середину чего-либо. Однако конкретные значения могут указывать на внутреннюю часть комнаты, города, геометрической фигуры и т. д. Иногда речь идет о медицинской организации, математике или машиностроении. В многозначности и заключается сложность русского языка.
Поиск значений через WordMap
Для того, чтобы узнать, что значит слово, была проведена кропотливая работа. Ведь разные пособия и сборники могут давать разные значения одних и тех же лексических конструкций.
Чтобы получить максимально полное представление о слове, стоит обратиться к сервису WordMap. В системе есть значения из наиболее популярных и авторитетных источников, включая словари:
- Ожегова;
- Даля;
- медицинского;
- городов;
- жаргонов;
- БСЭ и т. д.
Благодаря этому можно узнать не только все книжные, но и переносные значения лексической конструкции.
Только что искали:
опросного только что
прайсне 1 секунда назад
обмазали 1 секунда назад
рокер 3 секунды назад
беспомощная пешка 4 секунды назад
лапкой усы 4 секунды назад
покручивающему 5 секунд назад
енгалц 8 секунд назад
ахронизм 9 секунд назад
давненько 9 секунд назад
дарси 11 секунд назад
перечисление фактов 13 секунд назад
лицо человека 13 секунд назад
пустозвон 14 секунд назад
мурсак 16 секунд назад
Ваша оценка
Закрыть
Спасибо за вашу оценку!
Закрыть
Последние игры в словабалдучепуху
| Имя | Слово | Угадано | Время | Откуда |
|---|---|---|---|---|
| Игрок 1 | кайра | 0 слов | 13 часов назад | 93. 157.122.107 |
| Игрок 2 | половинчатость | 0 слов | 14 часов назад | 185.37.59.164 |
| Игрок 3 | шанка | 0 слов | 16 часов назад | 79.165.240.116 |
| Игрок 4 | флейта | 9 слов | 17 часов назад | 93.80.183.234 |
| Игрок 5 | тромбокиназа | 181 слово | 18 часов назад | 93.80.183.234 |
| Игрок 6 | кинодокументация | 110 слов | 19 часов назад | 93.80.183.234 |
| Игрок 7 | лотос | 9 слов | 19 часов назад | 93.80.183.234 |
| Играть в Слова! | ||||
| Имя | Слово | Счет | Откуда | |
|---|---|---|---|---|
| Игрок 1 | сагиб | 47:47 | 14 минут назад | 95. 57.99.111 |
| Игрок 2 | бронь | 46:45 | 21 минута назад | 95.57.99.111 |
| Игрок 3 | донка | 53:51 | 28 минут назад | 95.57.99.111 |
| Игрок 4 | ровнота | 30:32 | 52 минуты назад | 5.18.185.85 |
| Игрок 5 | засыпание | 32:30 | 2 часа назад | 188.190.79.238 |
| Игрок 6 | вокал | 56:49 | 3 часа назад | 188.162.174.215 |
| Игрок 7 | бадья | 47:46 | 3 часа назад | 188.162.174.215 |
| Играть в Балду! | ||||
| Имя | Игра | Вопросы | Откуда | |
|---|---|---|---|---|
| Джайро | На одного | 10 вопросов | 11 часов назад | 85. 140.112.182 |
| Вукыап | На одного | 10 вопросов | 11 часов назад | 93.88.25.15 |
| Sergi | На двоих | 5 вопросов | 14 часов назад | 188.169.22.168 |
| Екатерина | На одного | 10 вопросов | 15 часов назад | 185.165.160.229 |
| Оари | На одного | 20 вопросов | 16 часов назад | 217.66.156.224 |
| Оракул | На одного | 20 вопросов | 16 часов назад | 217.66.156.224 |
| Милана | На одного | 5 вопросов | 16 часов назад | 217.66.156.224 |
| Играть в Чепуху! | ||||
дискуссии западных историков — Журнальный зал
Дискуссии западных историков [1]
Распад Советского блока в 1989 году и Советского Союза — в 1991-м кардинально изменил политическую карту мира и систему международных отношений, положил начало так называемому постсоветскому периоду в истории стран Центральной и Восточной Европы и некоторых стран Азии.
Крах коммунизма и распад Советского Союза воспринимаются многими как подведенный историей итог коммунистического эксперимента (построения альтернативы капиталистической системе), существования тоталитарного государства и многонациональной империи. Ученые, видящие в советской истории замкнутый и завершенный процесс, склонны считать развитие Советского Союза экспериментом внутренне цельным и последовательным. Такая трактовка советского прошлого вызвала к жизни серию книг, написанных в жанре “подведения итогов” советской истории и научных дискуссий о ней[2]. Однако существуют исследователи, которые не соглашаются с тезисом дискретного исторического развития и указывают на внутреннюю сложность и противоречивость советского периода истории, а также на присутствие советских социальных, политических и психологических практик в постсоветское время. Этот академический спор отнюдь не сводится к банальному вопросу о периодизации, в нем, как в зеркале, отражаются основные взгляды на феномен Советского Союза, а потому итоги этой дискуссии имеют решающее значение для формирования подходов к сегодняшней, постсоветской истории.
Наконец, в рамках этой полемики возникает вопрос об исследовательской дистанции и о возможности поколения современников и участников холодной войны адекватно оценить свое недавнее прошлое.
Многообразие используемых западными исследователями подходов к Советскому Союзу можно подразделить на три парадигмы: “тоталитарную”, “модернизационную” и “имперскую”[3]. Эти интерпретационные парадигмы сложились задолго до 1991 года, на их формирование повлияли идеологические дебаты в Западной Европе и США в годы холодной войны, а также социально-политический контекст формирования русистики (советологии) как дисциплины на Западе[4].
Исторически первой сложилась “тоталитарная” парадигма. На ее формирование оказали влияние идеологический климат начавшейся холодной войны, интеллектуальная жизнь русской эмиграции и многовековая традиция восприятия Западом региона Восточной Европы как культурно и политически Другого. Исследователи, придерживающиеся этой парадигмы, концентрируют внимание на политических и идеологических аспектах истории Советского Союза, ключевыми терминами для описания которой являются однопартийная диктатура, идеократия (господство коммунистической идеологии), система репрессий и подавления общественной инициативы.
Для этой парадигмы характерна редукция различных периодов советской истории к идеал-типическому периоду “высокого тоталитаризма” (периоду правления Сталина), а также редукция многообразия советского социально-политического опыта к идеологемам коммунизма. Яркий пример такого редукционизма представляет работа Мартина Малия “The Soviet Tragedy: A History of Socialism in Russia, 1917—1991” (N.Y., 1994)[5], в которой основное содержание советской истории определяется как “великая утопическая авантюра нашего столетия”, попытка построения “полного или интегрального социализма”, “полного не-капитализма”. Р. Пайпс, стоявший у истоков “тоталитарной” парадигмы в американской русистике, разделяет суждение Малия о значении идеологии и репрессивного государства для объяснения советской истории, однако дополняет его тезисом об исключительности и исторически (на современном историческом жаргоне — цивилизационно) предопределенном характере советского государства[6]. Пайпс выводит советский тоталитаризм из уникально-национальной традиции русского самодержавия и национальной традиции интеллигентской ортодоксии, помещая его в долгосрочную перспективу российской истории и акцентируя внимание на “родовой травме” СССР — политическом перевороте 1917 года, совершенном политически активным меньшинством.
Традиционалистской интерпретации Пайпса противостоит модернистское понимание советского тоталитаризма, которое избегает эссенциализации русской политической культуры, но, тем не менее, рассматривает Советский Союз, равно как и нацистскую Германию, как девиацию европейской модели либерализма, демократии и рыночной экономики[7].
В рамках “тоталитарной” парадигмы распад Советского Союза представляется как неизбежный итог существования общества и государства, построенного на ошибочных (антилиберальных) принципах. Тезис об идеократическом характере советского режима и о диктатуре меньшинства (номенклатуры) над большинством позволяет исследователям делать вывод о принципиальной нереформируемости Советского Союза, а следовательно, и о его неадаптированности к вызовам гонки вооружений и информационного общества. Из этого тезиса также следует невозможность советского руководства отказаться от системы репрессий, несочетаемость коммунизма с экономической либерализацией, многопартийностью и политическими свободами и, наконец, необходимость кардинальной трансформации общественных и политических отношений[8].
Необходимо отметить некоторые парадоксальные аспекты интеллектуальной истории “тоталитарной” парадигмы. Р. Суни заметил, что “тоталитаристы” имеют тенденцию следовать некоторым постулатам коммунистической ортодоксии, однако меняя полярность оценок. Примером такой парадоксальности может послужить мысль М. Малии об аутентичности социализма как идеологического проекта и его воплощения в СССР или его же тезис о том, что сталинизм был логическим продолжением ленинизма[9]. Парадоксальна и судьба “тоталитарной” парадигмы в постсоветской России[10]. Она стала практически официальной интерпретацией советского периода истории (о чем отчасти может свидетельствовать список переведенных работ Пайпса и рейтинг его популярности среди столичных организаторов конференций). Можно только предположить, что привлекательность данной интерпретации заключается в постулате об особой исторической судьбе России, который находит резонанс в российской интеллектуальной среде. Отчасти популярность стигматизирующего взгляда на советское прошлое связана с желанием придать политической борьбе против советского режима драматический оттенок, символически подчеркнуть начало нового демократического этапа российской истории, переход к которому, однако, не отличался революционностью и был локализован в столичных центрах политической жизни.
“Модернизационная” парадигма советской истории сформировалась под влиянием развития социально-экономических наук, в результате идеологических дебатов и генерационного обновления академии, начавшихся после 1968 года, а также под влиянием “разрядки” и “оттепели” в Советском Союзе. Исследователи, работающие в рамках “модернизационной” парадигмы, обратились к изучению социальных отношений, структур и культур, для них был более характерен микроуровневый анализ, то, что в англоязычной терминологии получило название “history from below”. Опора на социологическое наследие М. Вебера (транслированного в Америке последователем Вебера Т. Парсонсом) позволила таким исследователям дистанцироваться от марксистской интеллектуальной традиции, сохранив при этом аналитический аппарат для исследования социальных изменений. Такой подход находился в изначальной оппозиции к тоталитарной объяснительной модели, в силу чего приобрел характеристику “ревизионистского”.
Леопольд Хеймсон положил начало социальной истории революции 1917 года, имевшей ключевое значение для “тоталитарной” интерпретации российской истории.
Исследования Хеймсона и его учеников показали неадекватность объяснения октября 1917 года с помощью концепции заговора политически активного и стремящегося к власти меньшинства. Метод социальной истории, а отчасти и влияние меньшевистского наследия позволили вписать 1917 год в контекст динамично продвигавшейся модернизации позднеимперского общества, которая наслаивала социальные конфликты на существовавший политический кризис самодержавия и создавала социальную базу для политического радикализма и общественного недовольства (при этом не обязательно контролируемого большевиками)[11]. Историки-ревизионисты также поставили под сомнение тезис о единоличной диктатуре сталинизма, тотальности политического контроля в Советском Союзе и гомогенности коммунистической партии и идеологии, показав существование рационально-закономерной социальной поддержки политического режима, в том числе и репрессий (обусловленной фактором вертикальной мобильности), относительную автономию общественной жизни, ситуативность и противоречивость большевистского курса, особенно в период “военного коммунизма” и нэпа[12].
Особую главу в истории ревизионизма занимают исследования социалистических альтернатив ортодоксальному коммунизму, среди которых выделяются работы Ст. Коэна о Бухарине и М.Л. Левина о ленинском понимании нэпа[13]. Однако главным достижением ревизионистов можно считать соотнесение истории Советского Союза с общемировым процессом модернизации, т.е. индустриализации, урбанизации, распространения образования, создания государства социального благосостояния (social welfare state), появления семьи современного типа и профессионализации социально-значимых практик (педагогика, здравоохранение и т.д.)[14]. В перспективе процесса модернизации специфическая форма советского политического режима предстает не как порождение авторитарной политической культуры, а как закономерный и в то же время временный результат попытки осуществить модернизацию в социально и экономически отсталой стране, какой была Россия в начале XX века.
Понимание ревизионистами динамики развития советского общества позволило предположить возможность реформирования СССР изнутри, предоставить адекватное объяснение развития советской истории после 1953 года, выдвинуть гипотезу о конвергенции двух мировых систем, в основе которой должна была лежать демократизация Советского Союза и создание в нем рыночно-ориентированной экономики.
Эта гипотеза, как казалось, начала оправдываться в период перестройки. И хотя провал эволюционной трансформации Советского Союза вызвал кризис “модернизационной” парадигмы, особенно конвергенционной ее части, она сохраняет научную актуальность.
Такой взгляд на трансформацию Советского Союза свободен от детерминистического представления о неизбежности распада советского государства, он позволяет определить агента политической трансформации СССР, а именно — эмансипированную и расколотую политическую (партийную и государственную) элиту. Джерри Хоу, наиболее яркий выразитель подобного взгляда на события середины 1980-х, напоминает, что не только лидеры перестройки, но и большинство руководителей постсоветских государств были плоть от плоти советской политической элиты. Так же как обуржуазивание (embourgеoisment) и эмансипация политической элиты положили конец “высокому тоталитаризму” сталинизма, “…революция бюрократов, буржуазии, управляющей средствами производства”, положила конец социалистической модели социально-экономического устройства общества, господству коммунистической идеологии и однопартийному режиму в период перестройки[15].
Особую актуальность “модернизационная” парадигма сохраняет для исследований постсоветского пространства, так как после завершения эксперимента некапиталистической модернизации Россия и страны бывшего СССР оказались лицом к лицу со структурными проблемами стран “третьего мира”, т.е. столкнулись с необходимостью интегрироваться в мировую экономическую систему, преодолеть технологическое отставание от развитых стран. Несмотря на очевидные достоинства “модернизационной” парадигмы, выгодно отличающие ее от парадигмы “тоталитарной” в глубине понимания советской истории, необходимо подчеркнуть: само по себе установление того факта, что в СССР осуществлялась социально-экономическая модернизация, не решает вопроса о ее устойчивости, которая зависит от баланса политических и социальных отношений. То, что большинство работ о распаде СССР рассматривают процесс его изменений с точки зрения политики (роль последнего советского лидера, механизм принятия решений в центральных органах партии и правительства), отчасти свидетельствует о преобладании политических отношений над социальными и в позднесоветскую эпоху, несмотря на успешность советского проекта по модернизации общества и экономики.
Заслугой исследователей-“модернистов” можно также считать постановку вопроса об идентичности понятий “реформа советского режима” и “распад Советского Союза” (т.е. распад федеративного государства). В работах Д. Роули и Р. Даниэлса подчеркиваются кардинальные изменения, которые произошли в советской политической системе к 1991 году[16]. С точки зрения этих исследователей, процессы демократизации и децентрализации приобрели необратимый характер после 1989 года, однако в национальных республиках СССР получили новый импульс в виде национальной эмансипации и стремления к суверенитету. Таким образом, развитие “модернизационной” парадигмы подготовило оформление “имперской” парадигмы как самостоятельной реплики в споре о причинах распада Советского Союза.
Имперский аспект российской и советской истории долгое время не получал должного внимания в западной русистике. Изучение российской и советской истории развивалось на Западе под влиянием идеологического спора между левыми и консерваторами, поддерживавшими, соответственно, “модернизационную” и “тоталитарную” парадигмы.
Другой причиной игнорирования имперской компоненты в истории Российской империи и Советском Союзе было господство аналитического дискурса национального государства, под историческим влиянием которого зародились современные гуманитарные и социальные науки. Решающий поворот к пониманию российской и советской истории через призму империи произошел во многом под влиянием распада многонационального федеративного советского государства.
Тем не менее исследования отдельных сюжетов истории империи начались задолго до становления “имперской” парадигмы в качестве самостоятельной объяснительной модели. Исследователи, придерживающиеся “тоталитарной парадигмы”, обнаружили большую склонность к включению проблемы империи в список исследовательских вопросов. Примером может служить монография Р. Пайпса “The Formation of the Soviet Union” (Cambridge (Мass.), 1964) и работы некоторых из его учеников, например С. Беккера. Однако имперская компонента российской и советской истории в их понимании сводилась к констатации факта многонационального состава российского и советского государства, исследованию репрессивной политики имперского (отождествленного с русским) центра по отношению к нерусским национальностям и окраинным регионам и факту внешней экспансии.
Взгляд на национальную политику имперского центра был производным от общей оценки российского/советского государства как репрессивного политического режима. Исследования феномена империи подменялись исследованиями русского/советского империализма, понятого в терминах преемственности.
Развитие теории национализма в западных социальных и гуманитарных науках поставило под сомнение тезис “тоталитарной” парадигмы об изначальном конфликте между нерусскими национальностями и имперским центром, заставило обратить внимание на хронологию появления стандартизированного национального языка и культуры, институализации этничности, национальной историографии, территории и суверенитета (основных признаков современной нации) у некоторых из нерусских национальностей. Таким образом, появилась возможность оспорить тезис о континуитете как русского империализма, так и национальных традиций нерусских национальностей, понять отношения между имперским центром и нерусскими национальностями в контексте процесса модернизации.
Относительно истории Российской империи исследователи показали, что модернизация трансформирует традиционную имперскую политику толерантности к культурной инаковости и гетерогенности внутреннего политического пространства, направляет ее на путь этнической ассимиляции и централизации. Модернизация имперского общества в XX веке также дает толчок развитию национальных социальных и интеллектуальных элит, которые встают на путь собственного национального строительства[17]. При этом имперская политика до 1917 года остается противоречивым комплексом подавления национальных движений нерусских народов и осознанного или неосознанного (в силу невозможности для империи принять дискурс нации) поощрения национального строительства среди русского и нерусских народов. Национальная политика имперского центра и национальное строительство в советское время представляются, с точки зрения “имперско-модернизационной” парадигмы, как разрыв с традицией Российской империи, примерами чему могут служить советская практика этнофедерализма с опорой на титульные нации, феномен “приписанной” национальности (ascribed nationality) и способствование формированию национальных политических и культурных элит нерусских народов.
Характерно, что работы, посвященные имперскому измерению распада Советского Союза, существенно различаются в своих исходных посылках, восходящих, соответственно, либо к “тоталитарной”, либо к “модернизационной” парадигме. Одни авторы подчеркивают изначальное противоречие между социализмом и национализмом как основами советского государства, показывают предопределенность распада многонационального государства при ослаблении политического контроля центра, видят причину нефункциональности советского федерализма в первичности русского национализма для формирования и существования советского государства (закамуфлированного под интернационализм). Другие исследователи выводят коллапс Советского Союза как империи из модернизационного процесса, который создал социальную базу для национально-освободительных движений в национальных республиках, предопределил центростремительные тенденции среди эмансипированных республиканских элит, в случае успешной либерализации и демократизации периода перестройки — предоставил уникальный опыт политической эмансипации национальным группам советского населения.
После распада Советского Союза “имперская” парадигма интерпретации российской и советской истории становится самостоятельной тенденцией в западной историографии[18]. Интерес к империи вызван актуальностью изучения не-национальных государств в свете процессов глобализации и политической интеграции бывших национальных государств в наднациональные объединения (Европейский Союз). Определенное влияние на формирование “имперских” исследований на Западе оказывают новые национальные историографии, сложившиеся в постсоветских государствах[19]. “Имперская” парадигма позволяет рассмотреть социальные и политические процессы в поле культурной, национальной и региональной гетерогенности, поставить вопрос о причинах долговечности империй как особых государственных формирований, основанных на балансе отношений центра и периферии. Эта парадигма создает условия для преодоления односторонности как “государственнического” подхода, сфокусированного на имперском центре и его институтах, так и национализирующихся историографий, для которых характерна эссенциализация национального прошлого.
Из проведенного анализа следует, что дискуссия о существе советской истории и причинах распада Советского Союза далека от своего завершения. Конец истории СССР, который должен был бы поставить все точки над “i”, по мнению историков, верящих в самоочевидность исторических фактов, вызвал возобновление прежних фундаментальных дискуссий в зарубежной русистике. Под влиянием распада советского федерального государства произошло обновление интеллектуального ландшафта исследований России и Советского Союза, появился и набрал силу, в качестве самостоятельной парадигмы, подход, рассматривающий российскую и советскую историю через призму многонациональности и оперирующий понятием империя для обозначения особой формы организации политического пространства, которая не может быть сведена к понятию абсолютистского или тоталитарного государства. Новым фактором в развитии фундаментальных дискуссий о российской/советской истории является участие в них собственно российских историков, транслирующих или творчески развивающих концепты западной русистики.
Двухтомник Б.Н. Миронова “Социальная история России” является ярким примером применения немарксистской теории модернизации и подходов социальной истории для решения вопроса о “нормальности” российского исторического развития. Наряду с собственно исследовательскими задачами, Миронов, будучи российским историком, также формулирует общественную значимость своей работы, которая, по его мнению, заключается в клиотерапии российского исторического сознания, т.е. в коррекции стигматизированного образа российской истории как девиантной или непоправимо отстающей от европейского развития. Такая постановка вопроса показывает, насколько плотно исторические вопросы переплетаются с вопросами политики и — шире — с проблемами понимания постсоветской реальности. Проблема нормальности/девиантности истории России напрямую связана с дискуссией о возможности постсоветской России интегрироваться в современное мировое сообщество на правах демократического общества и правового государства. Процесс интеграции, в свою очередь, основан на процессе реформ, история которых в современной России знала как радикальную фазу кардинальной ломки доставшихся от советского периода институтов, социальных отношений и ментальностей, так и эволюционистско-синтетическую фазу сочетания экономических преобразований с консервативными тенденциями в государственно-политической сфере, частью которых является ретро-стиль новой государственной символики.
Несложно рассмотреть за этими разными стратегиями реформ логику “тоталитарной” и “модернизационной” парадигм. Реформаторский радикализм исходил из посылки несовместимости советского наследия с демократическим будущим новой России. Парадоксальным образом, именно эта логика разрушала предпосылки для складывания гражданского общества (противоядия от тоталитаризма), которое нуждается в “густоте” социальных отношений, традициях и символах. С другой стороны, формула “реформы в экономике — авторитарный технократизм в политике” определенно отсылает к модернизационной логике, в силу которой успешность преобразований измеряется общими социально-экономическими показателями, а экономические реформы мыслятся как предварительный базис для построения демократии. Подобное нормативное понимание модернизации может быть опасно для стратегии демократических реформ, так как авторитарный политический режим в XX веке оказался вполне совместимым с рыночными формами хозяйствования.
Какие же можно сделать выводы для цеха профессиональных историков, которые постоянно сталкиваются с переплетением исторических сюжетов и политических дискурсивных практик? Уход в эмпиризм не представляется адекватным выходом, так как эмпиризм есть лишь сознательное устранение от рефлексии над аналитическими категориями, которые неизбежно присутствуют в любом историческом исследовании.
Одним из решений этой проблемы может стать критическая рефлексия над посылками исторического исследования, демонстрация гетерогенности исторического опыта (в том числе и тоталитарного государства) и неадекватности нормативных социальных теорий и идеологических конструктов для понимания сложности постсоветского периода. Это, возможно, сделает менее вероятным упрощение исторического опыта и манипуляцию им, а также создаст предпосылки для расширения интеллектуальных горизонтов в подходах к решению проблем постсоветского общества. Иными словами, исторический цех и его аудитория нуждаются в клиотерапии, дополненной деконструктивистской хирургией.
1) Автор выражает благодарность А. Риберу, М. фон Хагену, В. Розенбергу, П. Холквисту, С. Беккеру, Р. Вортману, Я. Коцонису за ценные замечания по истории американской русистики.
2) См., напр.: Laqueur W. The Dream that Failed: Reflections on the Soviet Union. N.Y., 1994.
3) Примеры рефлексии западных исследователей об изменениях в подходах к российской истории после 1991 года см.
в: Kotkin S. 1991 and the Russian Revolution: Sources, Conceptual Categories, Analytical Frameworks // Journal of Modern History. 1998. Vol. LXX. № 2; Rowley D. Interpretations of the End of the Soviet Union: Three Paradigms // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2001. Vol. 2. № 2.
4) Рибер А. Изучение истории России в США // Исторические записки. Т. 3 (121). М., 2000.
5) Пример обсуждения работы М. Малия см. в: Kotsonis Y. The Ideology of Martin Malia // Russian Review. 1999. Jan.
6) См.: Pipes R. The Formation of the Soviet Union, 1917—1923. Cambridge (Мass.), 1964; Idem. The Russian Revolution. N.Y., 1990; Idem. Russia Under the Bolshevik Regime. N.Y., 1993.
7) См.: Arendt Н. The Origins of Totalitarianism. N.Y., 1951; Moore B. Terror and Progress USSR: Some Sources of Change and Stability in the Soviet Dictatorship. Cambridge (Mass.), 1954 и др. Сравнение тоталитарного опыта нацистской Германии и СССР послужило в немецкой науке началом интенсивному обсуждению (“Historikerstreite”) вопросов о возможности “нормализации” и релятивизации истории нацизма (см.
: Stalinism and Nazism: Dictatorships in Comparison. Cambridge, 1997).
8) См.: Urban М., Igrunov V., Mitrokhin S. The Rebirth of Politics in Russia.Cambridge, 1997.
9) Suny R. Socialism, Post-Socialism, and the Appropriately Modern: Thinking About the History of the USSR // Ab Imperio. 2002. ¹ 1(9).
10) См. критику американских ревизионистов постсоветскими историками с точки зрения тоталитарной парадигмы (напр.: Павлова И.В. Современные историки о сталинской России 30-х гг. (Критика “ревизионистского подхода”) // Отечественная история. 1998. № 5).
11) См.: Haimson L. The Problem of Social Stability in Urban Russia, 1905-1917 // Slavic Review. 1964. Vol. 23. № 4; 1965. Vol. 24. № 1 и др.
12) См., напр.: Stalinism: New Directions. Rewriting Histories. London, 2000 и др.
13) Cohen S. Bukharin and the Bolshevik Revolution: A Political Biography 1888—1938. N.Y., 1971; Lewin M. Lenin’s Last Struggle.
N.Y., 1968. Работа Коэна сыграла и собственную историческую роль в деле идеологического обоснования перестройки.
14) См., напр.: Bauer R.A., Inkeles А., Kluckhohn С. How the Soviet System Works: Cultural, Psychological and Social Themes. Cambridge (Mаss.), 1956; Kotkin S. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization. Berkeley; Los Angeles, 1995; Kharkhordin O. The Collective and the Individual in Russia: A Study of Practices. Berkeley, 1999 и др.
15) Hough J. Democratization and Revolution in the USSR, 1985—1991. Washington, 1997.
16) См., напр.: Daniels R. Russia’s Transformations: Snapshots of a Crumbling System. Lanham, 1998.
17) См. классическую работу: Каппелер А. Россия — многонациональная империя. Возникновение, история, распад. М., 1997. Каппелер использует социологическую теорию М. Хроха, творчески применяя ее для истории России.
18) Теоретическое обоснование “имперской” парадигмы и ее актуальности для изучения российской и советской истории см.
: Каппелер А. “Россия — многонациональная империя”: некоторые размышления восемь лет спустя после публикации книги // Ab Imperio. 2000. № 1; Hagen M. von. Writing the History of Russia as Empire: The Perspective of Federalism // Kazan’, Moscow, St. Petersburg: Multiple Faces of the Russian Empire. M., 1997.
19) См.: Национальные истории в советском и постсоветских государствах / Под ред. К. Аймермахера и Г. Бордюгова. М., 1999.
Российская империя Путина рушится, как и ее советский предшественник
По мере того, как катастрофическое вторжение Владимира Путина в Украину продолжает разворачиваться, все больше западных экспертов предсказывают распад самой Российской Федерации. Хотя Россия еще может пережить фиаско на Украине, уже сейчас очевидно, что Кремль понес историческую потерю влияния в более широком постсоветском регионе. Как и в 1991 году, этот крах был вызван стремлением Украины выйти из-под контроля Москвы.
С начала 1990-х годов Кремль настаивал на том, чтобы Запад признал бывший Советский Союз исключительной сферой влияния России.
Это требование предшествовало приходу к власти Владимира Путина почти на десять лет и является одним из центральных столпов современной российской внешней политики. Другими словами, Москва так и не приняла по-настоящему приговор 1991 года и всегда стремилась сохранить свое имперское влияние на территории бывшего СССР.
Начиная с начала 1990-х годов, Россия использовала огромную армию, унаследованную ею от СССР, для навязывания замороженных конфликтов и военных баз своим более слабым постсоветским соседям, а также вынуждала их поддерживать глубокие экономические связи и присоединяться к возглавляемым Россией политическим и силовым структурам. структуры. Это российское господство теперь, наконец, подвергается сомнению. Причина проста: военные победы Украины развенчали претензии Москвы на статус великой державы и развеяли миф о российской военной мощи.
Подписаться на UkraineAlert
В то время как весь мир наблюдает за тем, как разворачивается российское вторжение в Украину, UkraineAlert два раза в неделю доставляет лучшие экспертные знания и аналитические материалы Атлантического совета по Украине прямо на ваш почтовый ящик.
Свидетельства ослабления влияния России можно наблюдать во всем постсоветском мире. На передовой в Украине путинские силы вторжения страдают от все более очевидной нехватки личного состава, что превращает в насмешку попытки изобразить Россию как вторую военную державу в мире. Москва была вынуждена вывести войска из дислокаций на территории бывшего СССР, а также набрать солдат из числа российских заключенных.
Вывод российских войск из Средней Азии привел к возобновлению пограничных столкновений между Кыргызстаном и Таджикистаном. Меняющаяся динамика в регионе была также продемонстрирована на недавнем саммите Шанхайской организации сотрудничества в Узбекистане, где лидеры Индии и Китая выразили обеспокоенность по поводу вторжения России в Украину, а президент Кыргызстана заставил Путина ждать до их двусторонней встречи. Когда-то Путин был печально известен тем, что заставлял мировых лидеров ждать, но теперь дело в другом.
Вывод Россией почти 1000 военнослужащих из Армении для поддержки неуверенного вторжения в Украину стал сигналом для стран Южного Кавказа о том, что влияние Кремля в регионе снижается.
Армения пока отказывается видеть надпись на стене и продолжает класть все яйца в российскую корзину. Азербайджан, проводивший многовекторную внешнюю политику и не присоединившийся к инициативам России, воспользовался ослабевающим влиянием Москвы для начала военной операции против Армении.
Европейский Союз пытался, но пока не смог заключить мирный договор между Арменией и Азербайджаном, который признал бы границу, разделяющую две страны, и положил бы конец трем десятилетиям непрекращающегося конфликта. Тем временем армяне протестовали в Ереване по поводу возможного подписания мирного договора, но трудно понять, как Армения могла надеяться победить своего более богатого и более сильного в военном отношении соседа без поддержки России.
Уход России из региона также имеет серьезные последствия для соседней Грузии и доминирующей фигуры страны, прокремлевского олигарха Бидзины Иванишвили. Под влиянием Иванишвили грузинская демократия стагнировала. Примечательно, что летом 2022 года стране не был предложен статус кандидата в члены ЕС наряду с Украиной и Молдовой9.
0003
Грузия официально не поддержала Украину в связи с российским вторжением, а вместо этого присоединилась к Армении, помогая Москве уклоняться от санкций. Эта позиция не соответствует грузинскому общественному мнению, поскольку явное большинство грузин поддерживает Украину. Действительно, крупнейшей международной воинской частью, воюющей с Россией в Украине, является Грузинский легион. В настоящее время считается, что Грузия обдумывает, использовать ли крах российской власти для вмешательства в Южную Осетию и Абхазию, два отколовшихся грузинских региона, контролируемых Кремлем, признанных Москвой в качестве независимых государств.
Молдова также внимательно наблюдает за событиями на Украине и присматривается к собственному замороженному конфликту, срежиссированному Кремлем. Российские войска дислоцируются в Приднестровском регионе Молдовы с начала 1990-х годов. Военные успехи Украины сейчас вызывают споры о том, не пора ли бросить вызов продолжающемуся присутствию этого небольшого и изолированного аванпоста российской армии.
Мероприятия Центра Евразия
Отступление России нигде так неотложно и очевидно, как на Украине. Жестокое вторжение Путина должно было подорвать евроатлантическую интеграцию Украины и вернуть страну на кремлевскую орбиту. Вместо этого он решительно настроил украинское общественное мнение против России, а также объединил украинцев. Опросы постоянно указывают на одинаковое отношение как на западе, так и на востоке Украины к России, национальной идентичности, языку и внешней политике. Вместо того, чтобы уничтожить украинскую нацию, российская агрессия резко ускорила процесс национального строительства страны.
На территории бывшего СССР единственными верными союзниками России остаются Беларусь и Армения. Возглавляемая Москвой Организация Договора о коллективной безопасности (ОДКБ) и Евразийский экономический союз больше не функционируют в каком-либо значимом смысле.
Украина и Молдова прочно вошли в сферу влияния ЕС. Азербайджан укрепил стратегический союз с Турцией и является растущей экономической и военной державой, чьи энергетические ресурсы будут приобретать все большее значение для ЕС, поскольку Европа стремится покончить со своей зависимостью от России.
Неестественная пророссийская позиция Грузии рушится. Тем временем Китай заменил Россию в качестве ведущей державы в Центральной Азии. Унизительные военные неудачи России на Украине и экономическая изоляция от западного мира подтвердили ее статус младшего партнера Китая.
Спустя тридцать лет после распада СССР Россия находится в эпицентре очередного краха империи. Страны, которые последние три десятилетия были частью неформальной империи Москвы, теперь отворачиваются от России и берут в свои руки свои судьбы. Неудивительно, что Европа, Турция и Китай теперь рассматриваются как более привлекательные партнеры.
И снова Украина служит катализатором отступления России. Путинское вторжение должно было уничтожить украинское государство раз и навсегда. Вместо этого российское имперское влияние рискует опуститься до уровней, невиданных сотни лет.
Тарас Кузио — профессор политологии Национального университета «Киево-Могилянская академия» и автор будущей книги «Фашизм и геноцид: война России против украинцев».
Дальнейшее чтение
Мнения, выраженные в UkraineAlert, принадлежат исключительно авторам и не обязательно отражают точку зрения Атлантического совета, его сотрудников или сторонников.
Подробнее из УкраиныAlert
UkraineAlert — это комплексное онлайн-издание, которое регулярно публикует новости и анализ событий в политике, экономике, гражданском обществе и культуре Украины.
Миссия Евразийского центра заключается в укреплении трансатлантического сотрудничества в продвижении стабильности, демократических ценностей и процветания в Евразии, от Восточной Европы и Турции на западе до Кавказа, России и Центральной Азии на востоке.
Узнать больше
поддержите нашу работу
Изображение: Советский памятник дружбе украинского и русского народов в Киеве во время его сноса во время вторжения России в Украину. 26 апреля 2022 г. (Фото Максима Марусенко/NurPhoto)
Пересматривая слова и смысл песни «Back in the USSR» группы «Битлз»
Более 50 лет назад, когда холодная война всегда рисковала перерасти в ядерную Горячо, «Битлз» выпустили одну из своих самых противоречивых песен: «Назад в СССР».
Что вдохновило «Битлз» на написание песни? И что лирика говорит нам о его первоначальном значении?
Делали ли «Битлз» просоветское политическое заявление или они просто невинно высмеивали западный идеализм, выражаемый господствовавшей в то время культурой и их музыкальными коллегами?
Теперь, когда глава российского государства предстал на мировой арене явным злодеем, выражение «Назад в СССР» приобретает другое значение?
Ответы на эти и другие вопросы приведены ниже в этом выпуске За песней .
Написание, слова и первоначальное значение «Назад в СССР».
Разговор об интернациональной концепции — Пол Маккартни и Джон Леннон написали текст к титулованной русской песне в Индии, подражая проамериканской песне Чака Берри «Back in the USA», после того, как изначально были вдохновлены британской индустриально-провинциальной « Я поддерживаю Британию».
Да, чтобы избежать славы и научиться трансцендентальной медитации, в 1968 году группа отправилась в Ришикеш, поездка, которая была исключительно продуктивной, в частности, для Маккартни, который позже утверждал, что за пять недель своего пребывания написал пятнадцать песен.
Одной из таких песен была «Назад в СССР», написанная с точки зрения русского шпиона, который после продолжительного пребывания в Америке возвращается домой в Советский Союз и предается самым русским шуткам: ледяной красоте пейзаж, теплота и благосклонность русских женщин.
О, покажи мне свои заснеженные горы далеко на юге
Отведи меня на ферму своего папы
Дай мне услышать, как звенят твои балалайки
Приходи и согрей своего товарища
И
Так долго меня не было, что я почти не знала места
Ого, как хорошо вернуться домой
2 Оставь это до завтра, чтобы распаковать мой чемодан Дорогой, отключи телефон
Эти тексты пародируют то, как американцы часто скучают по своим удобствам, путешествуя за границу, страстно желая таких вещей, как фаст-фуд и отель Howard Johnson. Маккартни задавался вопросом, что произойдет, если русский шпион будет думать так же, находясь вдали от своей страны?
О, позволь мне сказать тебе, дорогая
Эй, я вернулся
Я вернулся в СССР (Уу, уу, уу)
Эй, как хорошо быть дома (Уу , ох, ох)
Ага, назад В СССР
Как культура интерпретировала саркастическую песню того времени .
«Назад в СССР» заняла лишь 19-е место в британском чарте синглов — скромный рейтинг по сравнению с некоторыми другими галактически популярными песнями «Битлз». А позже журнал Rolling Stone поставил ее на 85-е место среди лучших песен The Beatles.
Критические отзывы также были неоднозначными. В то время как некоторые считали его кричащим от волнения и изобретательным, другие считали его нерешительным и вялым.
Но самый сильный упрек треку пришел из политической сферы, где многие представители левого и правого спектра обвинили его в сочувствии социализму и еще одном свидетельстве просоветских настроений Битлз.
Хотя многие из этих критических замечаний явно саркастичны в песне, нельзя оспаривать, что песня задела определенный аккорд.
По мере того, как ужасы Вьетнама все чаще транслировались по телевидению, вера публики в идею американской исключительности впервые начала ослабевать. В поисках геополитической альтернативы было естественно, что взгляд культуры остановился на Советском Союзе, прекрасном контрасте с Западом.